В одно прекрасное утро Тоша вернулся из Штарнберга ранее обыкновенного; с лихорадочно возбужденным лицом стал на солнце развешивать свою купальную простыню с особенным усердием. Простыня была так мокра, что возбудила во мне некоторое подозрение. Подхожу к веревке – вижу, что с нее прямо течет. Обращаюсь к Тоше; сконфуженный, потупя взор, он стоит как вкопанный.
– Отчего у тебя волосы сухие? – спрашиваю.
Молчание.
– Ты был в Штарнберге?
– Был…
– Да ты правду говори, ты ходил в Штарнберг?
– Ходил, да не дошел, – шепотом произнес он.
– А отчего простыня мокрая? – продолжала я допытываться.
– Я ее в колодце намочил, – уже совсем растерялся он.
– Кто тебя этому научил?
– Никто, – лепетал он сквозь слезы.
– Нет, научил кто-нибудь; говори, кто?
– Мальчики, – расплакался он.
Наступила тяжелая минута.
– Ты со мной жить не будешь? – робко спросил он.
– Нет, не буду! – твердо ответила я.
Его самолюбие не допускало просьбы о прощении. Он перестал плакать, покорно ожидая кары.
– После обеда собери свои вещи, я увезу тебя в город, к Иегер.
Ты помнишь ее?
– Помню. А что я там буду делать?
– Ее муж слесарь; будешь смотреть, как он работает, может быть, научишься чему-нибудь дельному. Так болтаться с мальчиками не позволю; ты мне теперь просто противен… – голос дрогнул от волнения, от боли.
После обеда мы уехали в Мюнхен.
Жена слесаря Иегера была молодая, симпатичная социал-демократка из рабочего сословия. Я с ней познакомилась на одном митинге, где она только изредка вставляла свое мнение, – она произвела на меня благоприятное впечатление и мне понравилась. В ее скромной, беспритязательной наружности, сквозь которую сквозила твердая решительность, было что-то новое для меня, в ней отразилась нарождающаяся молодая сила, борющаяся за мировую идею просто, без фраз, с глубокой верой. Ее горячее отношение к социальному положению женщины меня глубоко тронуло (особенно сорок лет тому назад в Баварии это было редкостью). Между моими знакомыми интеллигентными немками она была самая передовая. Ей невесело жилось; муж не сочувствовал ее прогрессивным убеждениям и всячески отравлял ей существование. Вот к этой г-же Иегер я привезла Тошу отбывать свое наказание. Он держался твердо, не размокал.
– Aber das herzige Biiblein![25] – воскликнула г-жа Иегер, в восхищении глядя на него: серьезный, с пылающим румянцем на щеках, с глазами, полными выражения какой-то твердой решимости, он был действительно восхитителен.
Я г-же Иегер не сказала о причине его удаления из Мюльталя. Через неделю обещала приехать за ним. Она притащила металлические стружки, крошечные гвоздики, я просила ему купить детский молоточек. Тоша повеселел. Мы простились просто, даже не без сердечности, как будто кара была