И не донесла.
Неуклюже, всей стопой она наступила себе на длинный складчатый подол, ведь зареклась она шить у портнихи такие несуразные, слишком длинные, как в прошлом веке, платья, – да она сама была родом из прошлого века, и к длинным юбкам сызмальства привыкла, а не надо, не надо было шить такие хламиды, это немодно и неудобно, – колено подкосилось, она стала падать вперед, попыталась зацепиться рукой за спинку обтянутого холщовым чехлом кресла, кресло, как скользкая рыба, вырвалось у нее из руки и поехало на гладких ножках по гладкому полу, и вслед за креслом заскользила на паркете и стала падать она, грузная, круглая, белая, снежная, пахнущая рыбой и соусом, и типографской краской свежих газет, и накрахмаленным холстом, – а из рук у нее уже падала, улетала миска, и уже достигла пола, и фаянс уже разбивался, раскалывался на крупные куски и мелкие кусочки, и Ильич с ужасом и слезами глядел из-под рыжих, с сединой, взлетевших на лоб бровей. Это была его любимая миска. Он из нее всегда ел лакомства.
Он ждал этой миски, как кот, и ему торжественно несли ее – всегда с сюрпризом, с вкуснятиной, с нежданным подарком.
И вот она разбита. Осколки на паркете.
А Надя, лежа на полу на животе, как большая рыба, взмахивая плавниками, тянет голову и плывет за миской, она еще видит ее призрак впереди, для нее она еще не разбилась.
– Надя!.. на…
Она шевелилась на полу всем тяжелым телом, не могла встать.
Он заплакал.
Она хватала пальцами и царапала паркет.
Он плакал горько.
Она перекатилась на бок, уперлась локтем в паркет, лицо ее искривилось, из-под ее ладони потекла кровь – она поранила руку осколком.
Он плакал и уже громко, будто ел и чмокал, всхлипывал.
Морошка раскатилась по полу, размякла, закатывалась под кровать. Жена давила ягоды своим телом, и ее холщовое платье пятналось оранжевым ярким соком.
– Ми-лая!.. я сей-час…
Он кряхтел, хрипел и хотел встать.
Они оба хотели подняться и не могли.
Дверь раскрылась, и в комнату вбежала новая секретарша. За ней, тяжело, на всю ногу ступая, вошел Епифан. Он сегодня напоминал сонного медведя: борода нечесана, густые отросшие волосы плотно закрыли лоб, упали на маленькие глазки.
Епифан раскорячисто шагнул, этим огромным кривым шагом достиг бьющейся на полу жены вождя, крепко подхватил ее подмышки и, огрузлую, поднял так легко, словно это была набитая пухом громадная подушка. Ильич, лежа на кровати, плакал и кусал губы. Епифан ступнями в лаптях безжалостно давил огненные ягоды, подволакивал Крупскую к креслу, усаживал; теперь плакала она, дрожала нижней губой. Секретарша смотрела на ее лиф и юбку, все испятнанные давленой морошкой.
– Надежда Константиновна… вы не расстраивайтесь, все отстирается, я сегодня же, сейчас велю постирать…
– Я и не расстраиваюсь, – лепетала Крупская, ловя воздух ртом.
Секретарша и Епифан подошли к кровати, где медведем