– Крапива ожжет. Крапива трава-огонь, кто ее соки пил, огниво проглотил. Огни палите на холмах, на полянах, на берегах, на кручах, по воде – по реке пускайте. Эх, эх, Наталка, забыли люди-человеки, что нынче день и ночь – близнецы, одного сроку-возрасту. Сила сама в живот идёт, знай принимай. А кто травы чует, тот и мертвых врачует. Чуешь, чуешь, – бабка с лавки прямо на землю на коленки бухнулась, ухом к земле припала, – чуешь, булькает, колобродит сок земли, в корни травы входит. А кто росой умоется – от хвори-напасти, сглазу-проказу навек укроется.
– Да согни спину, не каменная, приложись ухом, – велела она.
И Наталка по-бабкиному встала на четвереньки, ухом к земле. Старуха метнула на меня взгляд, и я тоже сполз по-наталкиному.
– Чуете?
И вправду в земле что-то охало, вздыхало, клокотало, чавкало.
– То-то, – выкрикнула старуха, легко вскочила на ноги, повела нас за собой по дорожке через огород, вывела к овражку.
– Глядите, показала рукой.
Горизонт открывался без края. На небе алой громадной розой цвело солнце и до пурпурно-черного густело к сердцевине. Лепесток сполз на землю. Темнело.
Я посмотрел на старуху, Она была молодою. В глазах ее носились красные искры.
– Ну, пора в лес. Луна уже косу расплетает, в ручьях идет полоскать, купальничать… Наталка, откупаешься – сорочку чистую надень, – она расстегнула две пуговки на кофте и вытащила белую материю, сложенную как носовой платочек. Она еще нагнулась, что-то шепнула Наталке на ухо.
И уже с гиком вприпрыжку мы неслись по холмам к лесу.
– Не забудь, – летит за нами сильный голос старухи, – папоротник цветет нам, где закрыт кла-ад!
– А-ад! – отвечает в холмах.
Иногда я не чувствую, чтобы нога моя касалась земли.
Но пути нам попадаются девчата и парни из села, что гуляли с транзистором и возвращались домой.
– Зоотехник, – кричали они, – зоотехничек со своей телухой пасётся! Га-га-га!
– Ага-а! – неслось по холмам.
Они окружили нас кольцом.
– Ну, поцелуйтеся, а мы поглядим, – и теснят, сужают кольцо.
– А-а-а! – как заорёт Наталка, как толконет здоровую деваху и бежать, я – за ней.
Наталка кричит им на бегу:
– Глаза ваши бесстыжие. Хоть бы своих посрамились!
– Осрамились! – откликается в холмах.
А вот и лес. Тяжела сегодня в лесу свежесть, как слива, лопнувшая от спелости и еле висящая на ветке. Пряность лесная, сладко-ядовитая, грудь перехватывает.
Отвернулся я, слышу, Наталка в ручье плескается. Орёт низким голосом: «Вода холоднющая до чего ж… А-а!.. Смерть, и та наверно теплее!»
Смотрю – она уже в новой сорочке, и расшитой как-то весьма хитро.
– Теперь ты обмойся, – посылает меня Наталка.
А я, помню, подумал: «Зачем это? Пережитки сплошные». Но Наталки не ослушался.
И что же?