Мама училась в Театральном техникуме, была профессиональной актрисой (любопытно, она не могла играть молодых и красивых героинь, зажималась, играла, при ее редкой внешности, «характерных старух»), но после замужества сцену оставила, а потом всю жизнь, как говорится, «перебивалась случайными заработками». Чем она только не занималась! После войны была регистратором в поликлинике, чтицей в машинописном бюро, где работали слепые…
Но голос, стать, данные ей природой, были, разумеется, отточены театральной школой. В ней всегда оставалось нечто царственное – и в самые наши тяжкие, нищие времена.
Если мама, нарядная, собиралась куда-нибудь (лучше со мной, я так не хотел оставаться один!), я любовался и гордился ею. И с младенческих лет был настойчив в рекомендациях касательно ее туалетов.
Помните Булгакова: «Мама, светлая королева, где же ты?»
Лето 1941-го – Сестрорецк.
Нынче кажется – что-то злое мерещилось уже в июне. Долго мы с двоюродным братом не могли познакомиться со сверстниками – непривычное и странное дачное одиночество. Знали только – неподалеку снимает дачу семья Шварцев.
Весной мне купили первый настоящий («подростковый») велосипед со всеми полагающимися причиндалами – фонариком-отражателем сзади, свободным ходом, ножным тормозом, «кобурой» для инструментов на раме. У него был даже номер – 3811! Все, как положено.
В Сестрорецке я катался на своем велосипеде страстно – до полного изнеможения. И дней за десять до начала войны свалился в канаву. Выбравшись на дорогу, был обеспокоен исключительно судьбой велосипеда. Мама, увидев меня, вылезшего из канавы, изменилась в лице и села на землю. Оказывается, моя физиономия была залита кровью, я же, удивленный, повторял: «Что-то у меня на лбу мокро».
Как позднее выяснилось, в сестрорецких бесчисленных канавах имелась одна-единственная коряга – в нее-то я и врезался виском. Меня возили на перевязки в больницу, у меня оказалось сотрясение мозга; придись удар левее, дело кончилось бы бедой.
Мне наложили шов, долго лечили. Сажали на велосипед, и мама с моим двоюродным братом везли меня через весь Сестрорецк в поликлинику (идти или ехать самому категорически запрещалось). Мне делали перевязки, я умирал от страха и гордости. По дороге мы всякий раз проезжали мимо пожарного депо, и однажды я видел (какой восторг!), как после раздавшегося звонка красные машины, треща и звеня неповторимыми своими сигналами, выезжали из ворот, а пожарные в медных касках уже на ходу с восхитительной лихостью вскакивали на подножку, что тянулась вдоль всего автомобиля. Но это, увы, произошло лишь однажды. Красные машины, вымытые и праздные, скучали в глубине гаража. Отсутствие пожаров в городе Сестрорецке меня удручало.