Сергей Есенин. Мечта.
1916
Каждый вечер, незадолго до полуночи, он зажигал две свечи в подсвечниках из резного дерева. Когда-то ему сказали, что свечи надо зажигать обязательно две и никак не одну. И с тех пор он неизменно следовал этому правилу, хотя и сам не понимал почему.
Он выходил на террасу, пропитанную запахом океана, ставил свечи на низкий столик у кресла. Если, бывало, дул сильный ветер, он оставлял свечи на окне, чуть освещая серую темную комнату. Наливал почти полный стакан рома и, усевшись в кресло, устремлял взгляд в невидимую точку. Мерцали огоньки звезд. Некоторые из них подмигивали ему, желая утешить, другие блестели холодно и безжалостно. Порою, когда стакан был уже пуст, ему казалось, он слышит стон океана, словно тот хочет что-то рассказать,
поведать о беспокойной волнующей судьбе, о миллионах лет одиночества, а быть может, убедить, что он не одинок и они вместе. Здесь, этой ночью, на этом побережье.
Всплывавшее из вод лиловое солнце обычно заставало его полулежащим в кресле. Наступал новый день, что совсем не радовало – значит, надо опять жить. Когда солнце, вылившись в желто-огненный шар, отделялось от кромки воды, он заставлял себя встать. Поджигал сигару, курил ее долго – она затухала, он вновь оживлял ее огнем, – и наблюдал, как солнце быстро уменьшается в размерах и взбирается все выше.
Что ж, когда-нибудь и эта всемогущая звезда устанет от привычного ритуала и замкнется в себе. И все будет тьмой. Он знал ее. При ярком свете дня она проявлялась сильнее, затягивая в неизвестность. И, спасаясь от нее, он заходил в дом и, скинув с себя одежду, падал в кровать.
Через несколько часов просыпался от невыносимой духоты и тяжелой одуряющей боли, переполнявшей голову. Несколько минут смотрел невидящим взглядом в пожелтевший от дыма и старости потолок. По всему телу разливалась ломающая тяжесть, выпирающая внизу справа, а сердце было зажато в тиски. Он с трудом перебирал в голове редкие мысли, пока одна из них не завладевала им полностью, стуча назойливым молотком – «пить…». И он, пошатываясь, плелся на кухню, брал мутный заляпанный графин и жадно пил, вздыхая между глотками.
Оглушало неподвижным зноем – жизнь остановилась. Она застыла, как стоп-кадр на кинопленке. И океан замер, превратившись в огромное голубое зеркало. Ни единого звука не доносилось, не заметно было ни одного движения, и раскаленный воздух не пах ничем.
У двери на ржавом от сырости гвозде висела белая шляпа. Вернее, она была белой, а сейчас имела цвет его пожелтевшего лица. Подходя к ней, он всегда улыбался, миг, секунду, мгновение. Но улыбка быстро слетала с уст, и горечь – от того, что такого больше никогда не будет, НИКОГДА, – жгла яростнее этого безумного солнца над ним.
Он надевал шляпу и брел к берегу, медленно заходил в прозрачную воду и несколько раз окунался с головой. Становилось легче. Затем шел к своей любимой пальме – Мими, – падал в объятия ее тени и, распластавшись на горячем песке, смотрел на свисающие лохмотья длинных листьев.
Он давно перестал ощущать время, контролировать его. Не знал какой сегодня день недели, и забыл, что значит час или два. Сутки делились на больное утро, палящий день и спасительную прохладно-влажную ночь. Он не знал и текущий месяц и удивился бы, узнав, что сейчас февраль, и улыбнулся бы, вспомнив, что на его родине лютуют морозы и иногда идет снег. Здесь месяц не имел значения, круглый год погода почти не менялась, и складывалось впечатление, что время не существует.
Он знал только два дня в неделе – пятницу и субботу. Тихий рокот потрепанного джипа Панчо, владельца местного бара, представлял пятницу и значил, что надо ехать и играть до рассвета на саксофоне. На следующий день наступит суббота и все повторится. Панчо, как всегда, даст ему рыбу, рис, пару бутылей рома и груду сигар. А после время опять исчезнет.
Вместе с Мими встречал он наступление вечера и, подгоняемый сверлящим голодом, возвращался в дом – старый дом с облупившимися посеревшими стенами и протекающей в сезон дождей крышей.
Поужинав, вновь оказывался на террасе, сидел в кресле, глядя в никуда, не замечая ничего вокруг. Часто он вздрагивал и опоминался – где он и что происходит? – когда сигара обжигала пальцы. И не обращая внимания на боль, – нет, она даже возвращала его к жизни, – шел до кровати, ложился и глядел на пальму в большом глиняном горшке.
Дерево было выше его ростом, но когда-то он привез его с другого побережья совсем маленьким. С тех пор они не расставались.
– Посмотри, что я купила. – В ее руках была небольшая коробка с надписью: «Дерево Счастья». Сухой голос скрипнул из динамиков: «Заканчивается регистрация на рейс 218…» – Нам пора, – он поцеловал ее в глаза, – пора сажать наше дерево…
Вскоре ее не стало. Листья желтели, засыхали с кончиков, и все больше и глубже, пока иссыхающая смерть не покрывала весь лист коричнево-серым. Он скручивался, немного еще держался за дерево и опадал. Вскоре опали все листья, одинокий ствол торчал из земли, беззащитный и слабый. А когда боль ушла, голый согнувшийся ствол – чудо! – дал нарост, набух почкой. И в ней явно угадывалась жизнь.
Так