Из-за того, может быть, что у него самого не все ладно было с настоящей заинтересованностью в деле, а помнился только не тот выбор в юности, ставший ошибкой на всю жизнь, он при случае усиленно настаивал на необходимости и обязательности своего предмета. У нас таких законных случаев набиралось три в неделю. Ошибка зарубцевалась привычкой. Привычка выродилась в устойчивое равнодушие, но с четкой наставнической позицией. Создавалось впечатление, что Ч. тянул лямку. Он и каждому студенту хотел ее навесить, чтобы обеспечить ему подлинную занятость. Его система опроса на занятиях – это строгое отрицание разочарования, оправдание существования не даром, наконец, укрепление никогда не бывшей веры. Очень любил он ставить в тупик каверзными вопросами. Чужих шуток не любил. Если же сам пошутит, слегка так, коротко и лениво, то свидетелям его редкого юмора надо было прямо-таки загибаться от высокого смеха. Но не чересчур, – переборов он терпеть не мог. Это словно указывало ему на его фальшь.
Помню конец сентября. Бабье лето. Дни, когда воздух млел и заискивал перед солнцем. В углу распахнутого окна дрожала паутинка. Рядом стоял Ч., похожий на экранного белогвардейского офицера, – чувство внутреннего превосходства, уверенный блеск в глазах, – ему бы еще форму и плетку в руку, чтобы по голенищу сапога похлопывать. А он стул повернул к себе, коленом согнутым уперся в спинку и раскачивался, раскачивался… Было спаренное занятие с другой группой. В конце второго часа Ч. задавал вопросы на этот раз обыкновенные, но очень методичные, как холодные капли набирающего силу дождя. В каждом его слове было видимое наслаждение. Мягкие черты лица твердели, а сытость в круглых глазах даже увеличивалась. Он попросил встать незнакомую нам с Б. Б. темноволосую девушку с пышной прической и спросил: «Ну хорошо, Татьяна, скажите, как определить наибольший изгибающий момент?» Ответа не последовало. «Для чего служит формула Журавского?» Снова молчание.. И тяжесть неприкаянного ожидания. «Ладно, а как формулируется закон равновесия касательных сил, – это можете вы мне сказать?» Дикая тишина, чреватая горьким, болезненным «неудом». И уже злость в ее губах: да что же это я такая? Б. Б. наклонился ко мне и истерически прошептал, изображая ее муку: «А сколько баб мужиков своих с фронта ждут, – это можешь ты мне сказать?!» Я чуть было не подавился от смеха – успел прыснуть в неловко подставленные ладони. От соответствующей реакции Ч. нас спас звонок.
В коридоре Б. Б. мне «вставочку» свою подкинул, заметив, что я смотрю вслед Тане: «Да, вполне… вполне можно ее дернуть». Он был вполне специалистом по «норкам». Но я еще не знал, зачем она мне нужна, потому ответил машинально: «Да ладно тебе…» – «Как ладно… – настаивал Б. Б. – Я же видел твои глаза. А она… Хороша девчонка.. Ой, хороша!» Он мне целую песню напел про ее достоинства, откуда-то они успели взяться, про то, как она тоже на меня взглянула, – да, да, не отказывайся, было,