(идиостиля), очень притягательного и очень узнаваемого. Между тем музыка, звук, звучание слова в ее поэтическом сознании были лишь источником, прародителем поэтического образа. Ей прежде всего был важен смысл, речь. Стих зрелой Цветаевой, Цветаевой-мастера, часто – порывист, резок. Повинуясь собственной, звучащей в ней интонации, она смело рвет строки на отдельные слова или даже слоги. Но и слоги нередко переносит из одной строки в другую, даже как бы отбрасывает, подобно пианисту, изнемогающему в буре музыкальных образов и звуков… Естественно, что звучание, музыка стиха, столь властно подчиненные смыслу, преображались, превращаясь в резко индивидуальную манеру, в «музыку» поэта-композитора Цветаевой. Отсюда же в ее стихах (да и в прозе) – использование «по максимуму» всех возможностей синтаксиса, знаков препинания, тире и дефисов, двоеточий, восклицательных и вопросительных знаков, отточий, скобок, ударений и т. п. Сама Цветаева в очерке «Мать и музыка» отмечала: «Когда я потом, вынужденная необходимостью своей ритмики, стала разбивать, разрывать слова на слога путем непривычного в стихах тире, и все меня за это, годами, ругали, а редкие – хвалили (и те и другие за «современность»), и я ничего не умела сказать, кроме: «так нужно», я вдруг однажды глазами увидела те, младенчества своего, романсные тексты <имеются в виду нотные тетради ее сестры Валерии –
В. Д.> в сплошных законных тире – и почувствовала себя омытой: всей музыкой «современности»: омытой, поддержанной, подтвержденной и узаконенной – как ребенок по тайному знаку рода оказавшийся – родным, в праве на жизнь, наконец! Но, может быть, прав и Бальмонт, укоризненно-восхищенно говоря мне: «Ты требуешь от стихов того, что может дать – только музыка!»…». Андрей Белый свой восторженный критический отклик на поэтический сборник Цветаевой «Разлука» (1922) так и назвал: «Поэтесса-певица».
Марина Цветаева за роялем. 1906 г.
«Из двух начал, которым было подвлиянно ее детство – изобразительные искусства (сфера отца) и музыка (сфера матери), – восприняла музыку. Форма и колорит – достоверно осязаемое и достоверно зримое – остались ей чужды. Увлечься могла только сюжетом изображенного – так дети «смотрят картинки», – поэтому, скажем, книжная графика и, в частности, гравюра (любила Дюрера, Доре) была ближе ее духу, нежели живопись»
(Ариадна Эфрон «Страницы воспоминаний») А Владислав Ходасевич, будучи сам ярым приверженцем классического поэтического стиля, в 1925 году в рецензии на поэму-сказку М. Цветаевой «Молодец» отмечал, что она пишет сказку языком лирической песни, в самой природе которой заложена игра звуком и словом, «слышны отголоски заговора, заклинаний – веры в магическую силу слова; она всегда отчасти истерична – близка к переходу в плач или в смех; она отчасти заумна». И далее – о лексическом богатстве Цветаевой: «Разнообразие, порой редкостность ее словаря таковы, что при забвении русского языка, которое ныне обще и эмиграции, и советской России, можно,
