Новый день, такой же, как сотни до него. Сколько еще таких холодных пробуждений будет в моей жизни? По правде говоря, мне безразлично. Ничего не чувствую, двигаюсь подобно машине. Потому что, когда остановлюсь, – сломаюсь.
Иду темными коридорами нашего общежития. Что-то все же изменилось. Вчера здесь под потолком висела тусклая лампочка. Сегодня ее нет. Должно быть, выкрутил тот, кому она оказалась нужнее. Хмыкаю себе под нос, но уже не удивляюсь. Вера в людей ушла еще раньше, чем вера в будущее.
На заводе горит свет, сонные работники выстроились в очередь на пропускном пункте. Кто-то, отчаянно зевая, а кто-то и вовсе дремля на ходу.
Пристраиваюсь в конец очереди. Ни с кем не здороваюсь, и никто не обращает внимания на меня. Я не лучший собеседник. Пустой треп мне не интересен. Тебе обещают дружбу и поддержку, а когда пахнет жареным, каждый сам за себя.
Очередь двигается. Суровый охранник с длинным шрамом поперек лица проводит ручным сканером по одежде, чтобы убедиться, что никто не несет с собой приспособлений для совершения диверсии на производстве. Дает уже порядком ободранный, но еще работающий планшет для идентификации, а затем пропускает в цех.
Тоже подхожу к охраннику. Знаю его. Это Билли. Он раньше работал вместе с нами, но, благодаря постоянным доносам на сослуживцев, сумел подлизаться к начальству и получил должность получше. Не испытываю зависти, только отвращение. Помню, как Билли получил этот шрам, когда с потолка отвалилась балка и упала прямиком промеж глаз. Тогда он не казался мне таким уродливым.
– Кэмерон Феррис, – зачитывает Билли с планшета, когда тот идентифицирует отпечаток моей ладони. Будто и так не знает, как меня зовут. Впрочем, это Билли-с-завода знал, а Билли-охранник – птица не того полета, чтобы якшаться с простыми смертными.
Он еще зачитывает мой личный номер, будто это кого-то волнует. Но формальность есть формальность. Сканер равномерно гудит, когда Билли проводит им в нескольких сантиметрах от моего тела. Дрожу. Зубы стучат, на ресницах оседает мелкий снежок, но Билли не торопится пускать меня внутрь. Он идеальный работник, не спешит. На нем толстая телогрейка, ему некуда спешить.
Вхожу внутрь. Скидываю куртку. Здесь тоже не слишком тепло, чтобы раздеваться, но работать в верхней одежде неудобно.
– Привет, Кэм! – вот и меня кто-то заметил.
Рост у меня невысокий, а потому приходится поднять глаза. Глен. Тип вроде Билли, только помладше, лет восемнадцати. Якшается с местными громилами, подхалимством обеспечивая себе защиту. Сначала мил со всеми, но если где-то засветит выгода, продаст родную мать. Мне таких не понять. Может быть, потому, что у меня нет матери.
– Привет, – бормочу. Стоит открыть рот, тут же закашливаюсь.
Не свожу с него внимательного взгляда, не могу понять, что ему нужно, раз удостоил меня персональным приветствием. Во внезапный порыв дружелюбия не верю. Надо же, улыбается. Точно, добра не жди.
Уже откровенно хмурюсь. Пошел он со своими любезностями.
– Чего хотел?
Теряется от моего резкого тона, убирает руки в карманы висящих на нем, как на жерди, штанов.
– Ничего, – бубнит, отступая на шаг, – уже и поздороваться нельзя.
– Поздороваться можно, – отвечаю, сменяя гнев на милость. Достаю из кармана рабочие перчатки, надеваю и обхожу Глена. Не о чем нам с ним разговаривать.
Он молчит и часто моргает, провожая меня взглядом. Все равно не верю, что подошел просто так. Вероятно, что-то намечается, а вот то, что пока не знаю, что именно, плохо.
День идет без неожиданностей, конвейер работает исправно, мои руки летают над ним с привычной скоростью, отработанной не одним годом на злосчастном заводе. А потом звенит гонг, и все идут на обед.
Плетусь в конце, никуда не тороплюсь. От того, как быстро примчусь в столовую, порция больше и вкуснее не станет. Ловлю на себе взгляд Глена, отбиваю его своим. Что-то мне не по себе. Что задумала эта крыса?
Стою в очереди с пустым подносом. Он старый, щербатый, но чистый. Стою, опустив голову, изучая узор из царапин на его поверхности.
– Щиц-щиц, – раздается в районе плеча. Вздрагиваю и резко оборачиваюсь.
Еще один, так сказать, коллега.
– Чего тебе, Мо?
Мо – мой ровесник, ему шестнадцать, и тоже изгой. Вот только я изгой, которого не трогают, а он – которого можно лупить ради развлечения. С развлечениями у нас небогато, поэтому каждый веселится, как умеет.
Я не благородный рыцарь в сверкающих доспехах, не защитник слабых, и Мо люблю не больше остальных. Но, видя свежий фингал у него под глазом, все же морщусь.
– Кэм, это правда, что твой отец убил твою мать?
А вот это сюрприз. Удивленно распахиваю глаза. В голове сразу же рождается куча вопросов: «Кто тебе сказал?», «С чего ты взял?», «Какое твое дело?»…