Мотобот ткнулся в борт у спущенного штормтрапа.
Мерная, небольшая зыбь то поднимала, то опускала его. Вадик первый взобрался на палубу и подал руку капитану, взбирающемуся за ним.
Все разговоры как-то поутихли сами собой. Только шум моторов работающих машин нарушал тишину.
Подошли к надстройке. На палубе валялись обгоревшие пожарные шланги и огнетушители. Филиппки остались сзади. Только капитан и Вадик обошли её. Заглянули в погрузочный люк на корме.
Вода, покрытая слоем мазута, зловеще плескалась внизу. Сердце Вадика сжалось. Ощущение не из приятных, когда смотришь на чёрную поверхность мертвой воды, затопившей столь тщательно вылизанное и любимое машинное отделение.
Всё! Машина затоплена. Пароход, значит, мёртв.
Палубой выше, по левому борту, остались целыми навес и скамейки, где ещё вчера сидели филиппки и пили пиво. А с правого борта всё выгорело.
Палуба была вздута. Цемент, покрывавший её, потрескался и волнами повторял обводы покорёженного железа.
– Если сможешь, сфотографируй, что там осталось на верхних палубах, – попросил капитан Вадика.
Вадик осторожно, проверяя каждую ступеньку наружного трапа, начал подниматься наверх.
«Да, неслабо поработал Бармеджо, – с укором себе думал он. – Ну что стоило показать ему, как вытащить термоэлемент из стакана этого чёртового датчика? А он же, зараза, ни в чём не сознаётся. Весь в топливе, ошпаренный, испуганный. В расходной-то было семьдесят тонн, не меньше. И „струйка“ прямиком шла на выхлопной коллектор главного двигателя. Потому и сгорели за десять минут. Ох, что-то будет потом? Чем всё это закончится?»
В выгоревшую входную дверь надстройки он увидел иллюминатор своей каюты. Ни одной переборки. От бывших кают не осталось ничего. Только железные борта, в которых зияли глазницы пустых иллюминаторов. Он только и делал, что щёлкал затвором фотоаппарата.
Выше, на капитанской палубе, с правого борта, всё было также выжжено. Вадик с содроганием сердца начал приближаться к двери левого борта. Там была каюта деда.
Из проёма сгоревшей двери шёл ещё обжигающий смрад сгоревшей изоляции и пластика, от чего першило в горле, перехватывало дыхание и непроизвольно возникал кашель. Приблизиться к проёму двери было нельзя никак. Но, насколько это было возможно, Вадик попытался подойти к ней и заглянуть внутрь. Стёкла иллюминаторов, на удивление, остались целы. От холодильника остался лишь каркас. И вдруг! Под угловым иллюминатором, там, где был диван, там, где любил полёживать дед, там, где, ещё недавно, сидела его жена, была груда пепла и сгоревших обломков с подволока. Но что-то резануло по глазам Вадика, да так, что сердце чуть не выпрыгнуло из груди. На него смотрел своими пустыми глазницами чёрный череп. Обгоревший череп, сбоку приваленный какой-то золой. Бог ты мой! Неужели это всё, что осталось от Владимировича? Что теперь сказать его жене?