Замерев от всего увиденного, долго лежал Игнат, а когда прошли испуг, когтистая оцепенелость и страх, приподнялся и встал на колени. Трижды осенил себя крестным знамением.
Забыв про корову, трусцой, побежал домой, постоянно оглядываясь назад, на кладбище, словно бы кто с горящими могильными глазами, грозил ему костлявым кулаком оттуда.
Жена, ожидавшая мужа, с удивлением и испугом в глазах, уставившись на Игната, пробормотала, что корова возвернулась…
– Что с тобой, Игнаша, на тебе лица нет? Весь, как мел, бледный и белый, аж синевой отдает… Али что случилось? – переходя на шёпот и медленно садясь на лавку пробормотала жена. Игнат поманил жену в сени, чтобы от их разговора не проснулись дети, и поведал ей обо всём увиденном и услышанном на кладбище. «Досель ноги трясутся, – продолжал Игнат. – Ты пока никому не говори. Думаю, он умом тронулся, не иначе. Вот беда-то! Прости, Господи!» – бормотал Игнат, осеняя себя крестным знамением…
С той поры меньше стал Ёшка работать, плохо стал следить за хозяйством, а вскоре и совсем перестал ходить за живностью. Сюда под осень, обошёл ближние дворы соседей: наказывал в каждой избе, чтобы забрали хозяйскую живность, а то ведь «похарчится» животина. «А из меня таперчи плохой хозяин. Хлеба и кружку квасу мне в любой избе дадуть, а боля мне не надо…» – так рассказал он о своём решении.
До зимы Ёшка не выходил и не показывался на улице. Даже в церковь перестал ходить. Тревожный слушок пополз по селу – бояться стали ходить к Ёшке за помощью…
Когда хорошо и надёжно зима утвердилась на земле, ветхая старушка, жившая на околице села, видела как Ёшка в холщёвой рубахе и таких же штанах, с перемётной сумкой побирушечьей через плечо, босой, с палкой в руках, топтал снег, держа путь в открытую степь…
Перекрестив спину удалявшегося Ёшки, ветхая старушка до утра, стоя на коленях перед образами молилась, шепча имя Саютиных – семьи некогда счастливой и дружной; порушенной в короткий срок, как дерево перебитое молнией в страшную грозу.
Долго неслышно было о Ёшке. Всю зиму люди говорили о нём, вспоминая доброту его и набожность.
Много прошло времени: может пять, а может и десять лет. Изредка привезёт новость о Ёшке какой-нибудь крестьянин, побывавший на ярмарке в Воронеже-городе, или в Орле, или ещё в каком поселении. Будто видел тот Ёшку на ярмарке, босым, в одной рубахе и штанах холщёвых, с сумкой и палкой. «Долго беседовали мы с ним: про жизнь, про всё помаленьку. Говорил, вскорости возвернётся домой. Про дом свой испрашивал: „Цел, мол, дом мой?“ А кудашь ему дется? Стоить, – говорю. – Никто пальцем ничего там не тронул. Помним,