Пущин очнулся от дремоты, почувствовав, как от долгого неподвижного сидения совсем одеревенели ноги. Он вывалился из саней, вскочил и побежал рядом с ними, чтобы размяться. Согревшись, он остановился, пропустил пару возов, с ходу завалился в сани к атаману и придавил его всем телом.
Тренька ворохнулся, легко стряхнул его с себя, и чуть было не выбросил из саней.
– Ну, ты, чудило, задавишь!
– Тебя-то?!
– Испугал, ошалелый!.. Я уж подумал: не матерый ли!
– Они подались на юг. Там раздольно… Испортятся, вот тогда уж залютуют. А сейчас по здешним местам тихо.
– Зачем тогда ямские палят огонь?
– Так веселей… Привык народ. Привычка дорогу коротит и натуру прямит.
– Завтра, почитай, до Кай-городка доберемся! А, Иван?
– У ямского спроси, он верней скажет…
Заметив неразговорчивость приятеля, Тренька уткнулся в шубу и тоже замолчал. По натуре он был балагур и весельчак. Однако в дороге он чаще отсыпался под убаюкивающее пофыркивание лошадей. И обычно, перед тем как тронуться с ямской заставы, он плотно наедался, заваливался в сани, глубоко укутывался в шубу и отдавался во власть сонной одури и ямских проводников.
– Послушай, Тренька, а ты через Обдоры ездил?[11] – высунул Пущин из шубы нос и толкнул в бок атамана.
– Да, бывало.
– Как там?
– Таможня, что ли?
– Да.
– Туда, что Обдоры, что Тура – все едино.
– А оттуда?
– Засекут – враз! На Обдорах люто… А у тебя что – заповедный[12]?
– Да нет, я так. А девку, аль пацана выпустят?
– Это полегче. Досматривают, но не так. Кому надо везут. И туда, и сюда. Да тебе-то что? Ты же в Томской. И теперь на всю жизнь… Там, говорят, места добрые, а?
– Хороши, пашенны…
– Да-а, повезло тебе, сотник!
Они замолчали, думая каждый о своем и прислушиваясь к тишине хмурой и мрачной северной урёмы, все выплывающей и выплывающей навстречу им за каждым поворотом реки…
К концу Рождества обоз добрался до Бабиновской дороги. Хорошо укатанная, с широкими вырубками и исправными мостами, эта дорога сначала шла в верховья Яйвы. Затем она перевалила на Косьву, к устью Тулунока, проходила вдоль ее северного берега и выходила на Кырью. Там начинался длинный подъем на Павдинский камень.
Скинув тулуп, Пущин размеренно шагал на этот затяжной подъем рядом с рыжей кобылкой, ведя ее на поводу. Он, как и она, упарился и шумно дышал, хватая открытым ртом разряженный стылый воздух.
Впереди и позади него также шли за санями ездовые и лихо покрикивали на лошадей.
– Хо-хо! А ну, Кавурик, Кавурик!..
– Давай, давай!..
– Тяни, тяни, матерь