Что касается меня, то я продолжал делать вид, что дремлю. Меня не разбудили, прошли мимо. Проверка кончилась. Красногвардейцы ушли, уведя с собой арестованных. Через несколько минут поезд тронулся.
И так, только благодаря удачному своевременному вмешательству Сережи, я был спасен. Значит, нужно быть фаталистом и верить в судьбу, думал я.
Впечатление от контроля прошло скоро. Мало-помалу пассажиры разговорились и через короткий срок в теплушке стоял шум, крик, смех и отборная ругань. То, что мне пришлось здесь услышать, скорее могло быть кошмарным сном, чем живой действительностью.
Оказалось, многие из пассажиров были не только в качестве зрителей, но и принимали непосредственное активное участие в самосуде, учиненном в слободе Михайловке над местной интеллигенцией, в том числе офицеров, помещиков и священника[9]. Все находились под свежим впечатлением виденного. Опьяненные, очевидно, не столько винными парами, сколько возбужденные запахом свежей крови, эти люди с неописуемым цинизмом делились потрясающими деталями только что совершенной бесчеловечной расправы. В каком-то садистическом экстазе, гордясь и хвастаясь совершенным деянием, они постепенно раскрывали весь ужас своего гнусного преступления, как бы еще раз переживали наслаждение, упиваясь воспоминаниями предсмертных мук их несчастных жертв.
«А он-то (священник), – говорил какой-то пожилой толстомордый солдат-пехотинец, захлебываясь от охватившей его злобы, – стал на колени и начал просить с попадьей проститься. Ну я рассердился, скреб его за гриву правой рукой и, как конь, потащил его к площади. Все хохочут, а бабы кричат: «Эй, Демьян, остановись, передохни, а то заморишься, он-то жирный, как боров, разнесло его на нашей кровушке!» А меня такая злоба взяла, что не одного, а и десяток кровопийцев наших дотянул бы». Веселый смех, крики одобрения и взвизгивание баб были ответом на его слова. Чувствуя себя героем и ободренный со всех сторон, рассказчик продолжал: «Притянул его, значит, я к площади, а сам ей-богу, вспотел, хочу его поставить, а он знай крестится, а на ногах не стоит, ноги его не держат, жирного кабана… (далее следовала нецензурная мужицкая брань). Осерчал я еще пуще, закипело все во мне, так вот, как думаю я, ты кровушку нашу пил, а стоять не хочешь, поднял я его одной рукой за патлы и вот этим сапогом как двину в брюхо. Только крякнул, как кряка, и свалился. Сразу полегчало мне, вот так бы, кричу я, всех буржуев надо прикончить. После стали и ребята наши тешиться да забавляться: один держит за гриву, а другой бьет. Тоже отвели душу, жаль только, что скоро подох. Затем пришла очередь за охвицерьем. Ну, эти вначале кочевряжились, сволочи, один даже плюнул вот товарищу в морду», – и он показал на одного бородатого артиллериста с хитрой и наглой физиономией. Последний, видимо, задетый замечанием и желая оправдаться в глазах кампании, перебил рассказчика, заявив развязно: «Оно, конешно, товарищи, правильно сказано, што плюнул, но и я же, вы видели, здорово