– Вчера шесть человек увезли в Гродно. Повезло – останутся в Союзе наверняка. – Парень закашлялся чахоточно. – А у меня, падла, температура, как назло, спала. А у тебя есть?
– Тридцать восемь и три. – Вадиму уже не хотелось, чтобы температура спала, не хотелось лишиться этого уюта без команд и беготни.
– Думаю, на присягу выгонят, но в дорогу на Берлин не потащат. После присяги увезут всех нас, кто здесь, в госпиталь. – В рассуждениях парня сквозила неуверенная надежда.
Вадиму уже не хотелось ничего. Пустой от суточного голодания живот, как будто, успокоился, и Вадим задремал. Взбудораженный температурой мозг рисовал калейдоскоп из каких-то кусков абсурдных сцен, Вадим просыпался и снова тонул в хаосе бессмыслицы.
На ужин съел только полкуска хлеба с маслом да запил чаем – аппетита не было. Желудок еду не принял, и лишь под утро обессиленный от рвоты Вадим забылся в неспокойном сне. Разбудил санинструктор, сунув в руку градусник:
– На, меряй.
Температура держалась.
Сквозь окно было видно, как на плацу 11-й взвод проводил последние тренировки в принятии присяги. Проводил без него – Вадима. «Ну, и черт с ним!» – Он уже искал плюс в сложившейся ситуации. Пускай не попадет водителем, но останется в Союзе. И Люда сможет хоть раз в полгода приехать. А, может, его вообще комиссуют? К такому повороту событий Вадим, правда, был еще не готов. А еще ставало страшно от мысли, что любимая увидит его вот таким. Худым, стриженным, с темными обводами глаз на зеленом лице. Ну как он может предстать ее взору в таком виде?! Мысли, мысли. И подступала апатия, замешанная на пофигизме, и, насколько мог, успокаивался Вадим – будь что будет.
Утром его растолкал Благород:
– Хватит прохлаждаться. Привести себя в порядок и в строй.
Тошнота и озноб гасили сознание, и Вадим с трудом натянул сапоги. Вчера он не ел вовсе и сегодня к завтраку не притронулся. Даже страшно было представить, что живот скрутит во время принятия присяги. А ведь и Люда, и мать будут смотреть!
Санинструктор, видя его бледное лицо, намочил кусок ваты в нашатыре:
– Возьми и держи в левой руке, что на цевье автомата будет, а то еще грохнешься. Было такое.
В десять утра стройное каре из уже почти солдат замерло перед дощатой импровизированной трибуной. Перед каждым взводом стоял стол, на котором лежал текст присяги в тисненом переплете. За трибуной густая толпа родных, перешептываясь, искала среди сотен исхудалых лиц родные черты и, наконец, увидев, радостно успокаивалась.
Мать Вадим заметил сразу. Она тревожно бегала глазами по шеренгам, пока взвода занимали на плацу положенные места. И лишь когда их 11-й взвод отдал первого бойца «на принятие присяги», мать нашла своего сына. Она не помахала рукой. Она замерла, поддаваясь торжественности, лишь изредка