В темноте чертей и бестий,
Снова слышу крик: «Пора!»
Целый год, в пыли созвездий,
Я живу – без Виктора.
Угасает пламя в горне,
Память крошится, как мел.
Отрубили дубу корни,
Чтоб напрасно не шумел.
Это больше, чем досада,
Это – глубже всех глубин…
Был спасением от ада
На Восстанья, дом один.
Разводя земное лихо,
Бурелом измен и лжи,
Там мы пели зло и тихо,
Как над пропастью, во ржи.
Но опять все те же беси,
Мир, в отсутствие добра…
Ничего душа не весит,
Только давит, как гора.
В темноте чужого смеха
Я плыву кусочком льда…
Это лучший друг уехал,
Не успев сказать, – куда…
Боль давно дошла до ручки,
Но я слышу: «Не спеши…»
И опять плыву, как тучка,
В небесах его души. (3)
Он был щедрым на строки, посвященные друзьям… Помню, весной 90-го я прилетел с Сахалина в Москву на очередную сессию. Едва устроившись в общежитии, тут же, с третьего этажа, позвонил по телефону-автомату на площадь Восстания. Витька сразу же снял трубку:
– Привет, Серега! На сессию?
– Ясно море! Сейчас собрался ехать к тебе.
– Жду! Да, кстати, здесь один человек сидит рядом со мной… Хочет с тобой поговорить.
– Что за человек?
– Не важно. Сейчас ему трубку передам…
Секунда, другая – и я услышал знакомый голос:
– Замело, что ли, душу снегом
Или мучает совесть во мгле?
Где теперь ты, Серёжа Чевгун,
Что случилось с тобой на земле?..
– Апостол! Ты откуда взялся? – заорал я на всё общежитие, а Апостол (это был именно он) продолжал всё так же размеренно, пока не дочитал до конца:
Были годы потёмок кромешных,
Но духовною жаждой томим,
Ты свистел над Россией, как леший
Над уснувшим болотом своим.
Помню все —
И грехи, и промашки,
И обиду в дыханье твоем:
– Я родился в счастливой рубашке,
Но куда она делась потом?!
И какая же страшная сила,
Под какою гремучей звездой
Нас с тобой по земле разводила,
Разливала студеной водой?
Сколько раз
Мне мерещилось дома:
Ты как нищий стоишь у окна
И рубашку снимаешь знакомо:
– А вот эта тебе не нужна?
Просыпались и плакали дети,
И жене, подбегавшей ко мне,
Говорил я:
– Любимая, ветер…
Это