Психоделикам я всегда предпочитал что-нибудь более серьезное, что-нибудь, что отключало бы сознание. Исследования его глубин меня никогда особо не прельщали. Что в самом деле можно там такого узреть? Жизнь и без того сюрреалистична, по-извращенному абсурдна.
Как бы там ни было, пожалев свои внутренности, я перешел на Коделак. Выпивал две, иногда три таблетки Левомицетина примерно за полчаса до употребления самого Коделака (двух пластин на раз), который в свою очередь запивал двумя, иногда тремя бутылками пива. Я не знаю, зачем это делал. Сомневаюсь, что то «хорошо», наступавшее минут через пятнадцать-двадцать после последней проглоченной таблетки, и есть мое или человеческое в общем представление о том, насколько человеку должно быть хорошо. Не уверен, что «хорошо» вообще нужно людям, вряд ли оно хоть как-то отражает их сущность. Не знаю, не знаю. Нет у меня ни оправданий, ни объяснений. Никому они не нужны, и мне в первую очередь. Скоротал очередной вечер, вот и все. Утром же чувствовал слабость. Зато спалось относительно неплохо. Никаких тебе пьяных ночных марафонов, в кровати, по кошмарным снам, с сухой глоткой.
Зима была так себе, какой еще она может быть в большом городе, который человек ненавидит всем сердцем? Ненавидит, вкупе с работой и окружением, но продолжает жить.
Было лето в этом же городе, когда я жил в ожидании Анны, любил ее, ненавидел, часто она меня раздражала, делала это на расстоянии, звонила и прочее, но я пересиливал себя, ждал ее приезда в сентябре и надеялся, что все изменится. И что-то действительно произошло.
В то лето мы со Скинни напились бурбона Wild Turkey и что-то делали на городской площади, не помню, что именно, по-моему, ничего особого, мы только этим и занимаемся, кажется.
Было не очень жарко, и не особенно холодно. Как раз, как мне нравится. Я выпил больше Скинни, мы только что поели, я наблюдал за тем, как городские уборщики в синих комбинезонах поливали деревья из шланга, собирали мусор и занимались чем-то еще особенно бесполезным. Это все были взрослые люди, некоторые – с седыми волосами, это было заметно даже издалека. Скинни молчал, а я смотрел на уборщиков и никак не мог понять, что с ними не так. Чем должен быть человек, чтобы поливать дерево в центре душного и грязного города, большого, дорогого, в столице страны? И кем должен быть я, со всеми своими мечтами и гонором, чтобы стоять вот так просто и наблюдать за ними, не пытаясь понять кто они, не желая этого, но не в состоянии при этом защититься от выпирающей со всех сторон бессмысленности, абсурдности города, жизни в целом и безумия ее.
На глазах едва не выступили слезы. Но не выступили.
– Что за идиотизм, – сказал я тогда Скинни. – Ни черта не понимаю, что происходит, зачем я здесь, как вышло, что я здесь, что я здесь делаю? Никогда не хотел быть здесь, а скоро уже год, как я в этой кл… кл… здесь.
Случались ли