Лежа и умирая, здесь, вдалеке от дома и привычного окружения, я лишь тешусь воспоминаниями. Тем, что замерло во мне подобно ледяному наросту, висящему рядом, и не оставит уже никогда. Эти воспоминания тяготят нечто, именуемое совестью. А с другой стороны до щемящего зуда приятны, отчего расчесываешь их и расчесываешь. Покуда уж кровью не засочатся. Ведь они по большому счету – все мое достояние. Такие какие есть. Другими им уже не стать. Режиссер-время не предаст их монтажу и коррекции. Манипуляций с правдой не будет.
Я окунусь в них теперь в последний раз. Быть может рассужу себя по той упомянутой совести. Прежде, чем осудит та… Другая. Та, кто видит еще больше, чем я.
Воспоминания о детстве. Воспоминания обо всем и обо всех тех событиях, которые и привели меня в конечном итоге в этот ледяной сугроб…
***
Итак, это началось давно. Пожалуй, невозможно с полной уверенностью сейчас сказать, какой из эпизодов моих совершенных для восприятия галлюцинаций стал первым в жизни. В то время я, как и любой другой нормальный ребенок, еще не мог придать должного значения собственным переживаниям. И скорее от испуга отказывался от них в пользу серого, но привычного окружающего быта. Но все же…
Я родился в январе 1968 года, в семье, по-анкетному – служащих.
Роды прошли без осложнений. Маму на следующий день после семейного празднования нового года отец увез в ближайший роддом, где, спустя несколько часов, я первый раз подал голос. Никаких особенных обстоятельств, сопутствующих появлению младенца на свет, не было. За исключением, пожалуй, того, что я родился «в рубашке». Мама довольно часто упоминала об этом и именовала сей дефект не иначе как чудом. Наверное, у нее были на то причины.
Моя семья жила в тесной, хоть и трехкомнатной, квартире на третьем этаже панельного девятиэтажного дома. Еще помню времена, когда с нами был дедушка. Он проживал в отдельной комнате с балконом. Вид с балкона был не ахти какой, горизонт заслонял стоящий напротив дом-близнец. Но и об этом я узнал только после смерти дедушки. До того его комната напоминала Форт Нокс, своей неприступностью. Дед умел держать оборону даже от родного внука. Хотя, чего уж там, буду откровенным – особенно от родного внука. Которого он и терпеть не мог. «Сопливая жопа» – самое ласковое, на что мне приходилось рассчитывать от дедушки в свой нежный возраст.
Папа. Это был практичный и немногословный с домочадцами человек. Любящий мастерить все и вся по дому, заткнув за ухо огрызок карандаша и бормоча под нос сопутствующие ожидаемому успеху заклинания. Папа все делал сам. Ломал, чинил, строил и, зачастую, ломал снова. Ревностно относился к членам семьи, ломавшим что-нибудь без его на то санкции. Бранился. Никогда нога работника бытового сервиса не переступала порог нашей квартиры. Папа чувствовал себя вполне самодостаточным в этом отношении.
В нашей квартире под папиным усердием отпочковались: уголки радио-электронщика, столяра-плотника, сантехника, автомобилиста и стеллаж разнорабочего. Мой трудолюбивый родитель умел перевоплощаться в рамках любой из указанных ипостасей. Ну и, разумеется, у него был импровизированный кабинет, оттяпавший бо’льшую половину гостиной при посредничестве гипсокартонной перегородки. Стены кабинета украшали корешки скучных технических книг. Я силился и не мог представить, как папа мог играть с ними, ведь в некоторых и вовсе не было картинок. Зато, с его слов, они поглощали звуки. У окна кабинета врос огромный пульман. Под оргалитом на письменном столе лежала памятка: «Не ошибается тот, кто ничего не делает!» Папа делал и ошибался. Лучшим свидетельством тому явился ваш покорный слуга…
Папа работал на авиационном заводе и был, цитируя многочисленные грамоты и поздравительные открытки, – «… талантливым и преданным своей работе инженером-передовиком …». Сказать, что он любил свою работу – равносильно молчанию. Он обожал ее. Отдавал всего себя, оставляя нам лишь крохи. К слову, ощутимые вполне. Отчего я лишь со временем смог представить себе всю масштабность его натуры и искренне сожалеть о дефиците папиной энергии дома.
Папа не раз награждался медалями, грамотами и рос по служебной лестнице. Благосостояние нашей семьи полностью зависело от него. И мы жили достаточно хорошо по сравнению с соседями по дому и моими впечатлениями от семей сверстников. Хотя мы почти никогда не принимали гостей.
Мой папа был скромным и, как я уже упоминал, молчаливым человеком. На работе он, с подобающим ему усердием, стремился в первую очередь занять отдельный кабинет. Общество зачастую раздражало его. Люди определенно мешали ему отдаваться полностью своим мыслям, и расстраивали складывающиеся в голове структуры формул, чертежей и расчетов.
Помню повторявшуюся изо дня в день картину: папа стоит у окна, сложив за спиной руки и вперив глаза в неведомые окружающим дали. Я всегда побаивался своего отца и, можно сказать, не доверял ему.
Совсем иначе все было с мамой.
Моя мамочка. Она была настоящей хозяйкой дома.