Это было безошибочное средство – в споре рассердиться на меня. И называлось это «дать укорот». Не знаю, откуда оно взялось, это глуповатое выражение, но Витечка точно усвоил, что, получив «укорот», я обычно соглашалась: делай как знаешь. Я, наверное, трусоватый человек и конформистка по природе, но мне ни разу не довелось увидеть, чтобы один из спорщиков сказал другому: «Ты переубедил меня, я не прав и перехожу на твою точку зрения». Поэтому, заслышав грозовой рокот предстоящего «укорота», я заранее сдаюсь и занимаю Витечкину позицию.
Но сейчас, видимо, моя реакция не совпадала с ролью, придуманной мне в сценарии «Расставание интеллигентных супругов», и Витечкино режиссерское чувство было глубоко уязвлено отсебятиной, которую я бессовестно порола на выпуске спектакля в свет.
– Почему ты всегда выдумываешь себе роль жертвы? – с настоящей страстью и негодованием спрашивал он меня. – Почему ты и обо мне подумать не хочешь?!
– О чем я должна подумать? О том, как тебе непереносимо тяжело бросить детей и меня? О твоих мучениях, когда ты обманывал меня как последнюю дуру? Или о невыносимом тебе бремени алиментов?
– Вот ты вся в этом! Вся твоя лицемерная любовь! Ты всегда мягко стелешь, а спать с тобой очень жестко!
Я бессильно развела руками:
– Наверное, ты прав. Поэтому у тебя кризис. И ты уходишь к той, с кем мягко спать…
Или я нарушила порядок ходов, или подточенная кризисом Витечкина нервная система не выдержала, но вдруг его лицо жалко скривилось, задергался подбородок – он заплакал. Бежали по его лицу прозрачные круглые слезы, а он быстро, горячо бормотал:
– Да… да… я всегда знал цену твоим жертвам… Вся твоя мягкость и сговорчивость – сплошная показуха… Ты внутри каменная… Все вы – жертвователи несчастные – однажды счет подаете… Там все записано и учтено… Все!.. Платите за любовь! За заботу! Под каждой вашей жертвой закопана корысть…
– Витечка, ты от своей Шиихи совсем ополоумел! Ты послушай себя. Что ты несешь? Какие жертвы? Какая корысть? Вся моя корысть – жить с тобой вместе…
Почему-то меня не возмущали его дурацкие обвинения, в них было что-то запальчиво-ребяческое, когда нет чувства правоты в споре, но есть лишь мечта сохранить лицо.
– Я устал! – кричал Витечка. – Я не могу так больше!..
И плакал. Я с острым стыдом думала, что не испытываю ни гнева, ни унижения, а только щемящее желание его легонько отшлепать, прижать к себе, утешить, вытереть с лица слезы.
Но не могла этого сделать. Потому что выработанным за долгие годы знанием его чувств я видела, что он не хочет от меня утешения и мира. Ему нужен сейчас скандал, раздор, злость. Он хотел плакать.
– Ты всегда делаешь вид, будто согласна со мной, будто понимаешь меня и сочувствуешь, – горевал он о своем умершем чувстве. – А сама ты радуешься в глубине души моим неудачам! Тогда ты счастлива – мы с тобой пара неудачников. Оба сидим в теплом дерьме! Союз неудачливых талантов! Нам обоим не повезло в жизни, и мы вместе до гроба – дураки оба!..