Но затем горе, которое мой собственный сын причинил этой, другой, матери, стало невыносимым. Я хотела почувствовать себя ближе к ней, и я почувствовала, но я была последним человеком на Земле, которому она позволила бы сказать ей слова соболезнования, и одиночество, скорбь и вина очень быстро пришли на смену этому ощущению единения, и я почувствовала себя опустошенной.
Я почти расплакалась от признательности, когда появились моя подруга Пегги и ее дочка Дженни – вот сюрприз! Они оставили Тома с мужем Пегги Джорджем, чтобы мужчины могли поговорить. Было унизительно, что меня видят в таком жалком положении, с мокрыми волосами, прилипшими к лицу, осевшую в кресле, слишком слабую, чтобы усидеть ровно. Мои друзья могли понять, как тяжело мне приходится трудиться, чтобы держаться и не раскисать. И они обе протянули мне руки и подхватили с моей стороны разговор с парикмахером, пока я не слишком успешно боролась с подступающими слезами.
В конце концов я выбралась из кресла с немного влажными волосами, как всегда делала. Когда я пошла расплачиваться, вспомнила, что мой запас наличных ограничен: Брауны одолжили нам немного денег, чтобы мы могли прогуляться по магазинам и не выдавать свою личность, используя чеки или кредитные карты, но мне не хотелось их тратить, пока не узнаю, когда мы сможем попасть в банк. Поэтому я спросила парикмахера, не позволит ли она мне прислать чек по почте вместо того, чтобы расплатиться наличными, как я делала всегда.
Последовавшая в ответ тишина испугала меня. Я почувствовала недоверие в ее колебаниях. Затем она собрала всю свою смелость и объяснила, что политика салона требует оплаты сразу после обслуживания. Стыд сжал мое горло, когда я, путаясь в банкнотах, расплатилась с ней. Я больше не была тем человеком, которого она знала до трагедии, я теперь была матерью преступника. То, что сделал Дилан, изменило меня как в глазах других людей, так и в моих собственных.
Все еще озабоченная уменьшением моих денежных запасов, я была застигнута врасплох парикмахером, которая спросила, можно ли говорить людям, что она меня видела. Я снова вспомнила ту, другую мать, сидящую в кресле салона, и быстро ускользнувший момент единения с ней, которое я почувствовала через ритуал дежурной стрижки, которую сделали мы обе. Сглупив, я сказала парикмахеру, что о моем визите в салон можно говорить. Возможно, она сможет создать связь между мной и обществом, разорванным на части поступком моего сына.
Это были только первые дни, и до меня просто не дошло, что она будет говорить с прессой. Тем же вечером она дала интервью. Это был великодушный поступок, попытка помочь нам: она описала мой ужас и горе, то, как я настаивала на том, что мы ничего не знали о планах нашего