Я вдруг вспомнил Лонни и его комментарий по поводу того, как я ударился о свой двухфутовый керамический бонг накануне – «усталость от сострадания». Или говоря иначе – притупление чувства сострадания. И чем больше я думал, тем больше убеждался, эта врач – олицетворение этого явления. Я понял в этот момент, что неважно, сколько я проработаю с животными, но эта женщина займет свою страницу в моем личном неписаном словаре. Еще Лонни мне сказал, что такое восприятие обыденно для работников приюта, и по его опыту, оно незаметно подкрадывается и овладевает тобой. Вот ты убираешь дерьмо, вот пишешь отчеты и заполняешь бумажки и – бац! Вот ты уже используешь трупики эмбрионов щенков как знаки препинания – а это конец! Вот ты заботишься о животных, чувствуешь реальную симпатию к ним, и эти эмоции со временем становятся только сильнее. И тут раз – и ты перешел черту, понимаешь, что что-то не так и начинаешь винить всех подряд. А потом все становится на свои места, и ты перестаешь просто замечать это чувство.
Очевидно в тот момент я еще не был близок к выгоранию. Я спускался по склонам в довольно нервном темпе, жил той новой жизнью, в которой я был защитником животных. Конечно, было кое-что еще, не столь очевидное, скрытая ветка – то, что я скрывал и за что меня можно было схватить – мой энтузиазм и маленькая ложь, которую я отлично разыграл, будучи лучшим в мире актером. Эвтаназия – это то, в чем у меня абсолютно нет опыта, но сейчас она мчалась мне навстречу, как бейсбольный мяч, брошенный крутым игроком высшей лиги.
Когда я увидел свое имя в ежедневном расписании в графе «Эвтаназия/Кремация», то начал нервничать, и очень сильно. И как бы я ни горел своей новой ролью защитника животных, который заботится о братьях наших меньших, и ни думал о своей собственной персоне, все-таки меня не покидала тревога. На каждом углу, в каждой щели приюта стояла смерть, стояла и ждала, когда же мы перестанем бороться и смиримся с неизбежным. Моя наивность подводила меня. Я знал, что буду делать это: я поклялся быть членом команды, и я должен был усыплять животных.
Эвтаназия уравнивала нас. Все мы были равны в глазах холодного и мрачного последнего дома в квартале. А на тяжелой металлической двери, которая скрывала крематорий, велся счет усыпленным, а к тому моменту, как я устроился на эту работу, ее перекрашивали уже несколько раз. Нам приходилось украдкой проносить убитых животных в крематорий через заднюю дверь приюта, убедившись, что в коридоре не шастают посетители.
Первым животным, при усыплении которого я присутствовал, была собака – полукровка, смесь питбуля и еще чего-то. А сейчас, к слову, большая часть животных, которых убивают в приютах, относятся к этой породе. Этот