– Вы все про это думаете?
Пьетро удивился, что ее чувства настолько далеки от того, что он ожидал. И спросил:
– А ты что – забыла?
– Сразу же.
Он понял ее по-своему: «О таких гадких вещах не думают».
– Но тебе ведь, наверное, было больно. Если хочешь, сделай мне то же самое…
– Я?
– Клянусь… Ты же знаешь, мое слово крепкое. Я ведь тебя поранил?
И он объяснил ей, что она должна тем же ножичком нанести ему такую же рану. Гизола, чтобы показать, что отнеслась к его словам серьезно, отвечала:
– Когда скажете…
Но согласие умерило его пыл.
– Надо только, чтобы никто не узнал.
– Скажу, что сам порезался.
Он взял ее за руку, чтобы вложить в пальцы нож – но она тут же вырвалась с недоверчивой гримаской.
– Разве я когда-нибудь врал? Я тебе не Агостино!
Но, решив, что ей так неприятна его настойчивость, Пьетро развернулся и ушел, сбивая по дороге руками высокие колосья овса. Он был сконфужен и решил больше не попадаться ей на глаза. Ее присутствие было ему отвратительно. «Наверное, – подумал он, – она отказалась из-за тети и бабушки».
Гизола же в свою очередь уверилась, что он говорил не всерьез. И невзлюбила хозяйского сына – с безотчетной злостью, присущей людям подневольным.
Впрочем, в его неискренность поверить было нетрудно – это был лишний повод его ненавидеть! Порой она видела его издали, но он испуганно отводил от нее взгляд, и тогда она запевала.
В школе Пьетро был нервным и оживленным и третировал соседей по парте. Он требовал, чтобы ему подчинялись, придумывал смешные клички и наказывал за ослушание. Но даже когда все замолкали, он совершенно не слышал учителя. Хотя некоторые ответы товарищей достигали его слуха, вызывая странное сожаление.
Он заканчивал начальную школу, был старше всех и хуже всех учился. Семинаристы его дразнили.
Иной раз, с трудом ухватив, о чем речь, он делал над собой усилие и следил за ходом урока до самого конца, чуть ли не наслаждаясь тем, что вызывает у всех еще большее презрение, на самом деле огорчавшее его. После такого напряжения он выходил из класса совершенно измочаленный, хотя вроде бы ничего и не делал: голова была мутная, в висках давило. Заниматься он был не в силах: откладывал книгу в сторону, брал другую, и тоже бросал – не читая и даже не видя ее перед глазами.
Тогда его развлекали трактирный шум и суета.
К тому же, делать уроки ему приходилось за общим столом, где обедали посетители победнее, расстилая перед собой каждый свою салфетку. В их сгибах собирались крошки, которые Пьетро брал щепотками и отправлял в рот. Эти завсегдатаи, ставшие Доменико с Анной приятелями, вечно смешили его и подначивали:
– Чего глаза портишь? Шел бы поиграл.
Но тут с кресла в самом темном углу комнаты за деревянной ширмой с круглым окошком, откуда удобно было присматривать за официантами и ключницей, поднималась Анна и заявляла:
– Отстаньте