– Папа, а мы полетим в зоопарк? Ты обещал!
III
Теодор ван Фрассен нашел Фердинанда Гюйса в столовой. Гюйс сидел за угловым столиком на учительской половине, задумавшись над выбором: шницель «экзотик» в имбирном кляре – или курица под ягодным соусом. В тот момент, когда чаши весов стали склоняться в пользу шницеля, над ухом, разрушая очарование момента, прозвучал сухой, привыкший командовать голос капитана:
– Я забираю дочку до вечера.
– Исключено, – ответил Гюйс раньше, чем понял, что краткость не всегда является матерью взаимопонимания, как бы ни доказывали это философы древности.
Капитан нахмурился.
– Вы не поняли, кавалер. Я обещал дочери повести ее в зоопарк. Мой всестихийник стоит на площадке. К вечеру мы вернемся. Преподаватель физкультуры сказал, что я должен переговорить с вами. Какие проблемы?
– Я не кавалер. Я барон синцименики.
– Синцименика?
– Наука о сосуществовании. Впрочем, оставим титулы. Извините, господин ван Фрассен. Мне искренне жаль, но ваша дочь не может покинуть территорию интерната. Во всяком случае, в ближайшее время.
– Почему?
– Таковы правила.
– Регина под арестом?
– Вы преувеличиваете. Садитесь, прошу вас.
Сесть капитан не спешил. Торчал столбом возле стола, разглядывал Гюйса, словно тот был диковинным музейным экспонатом. Белый мундир, орденские планки. Сокол на кокарде. Вызов в глазах. «Вставайте, барон Гюйс!» – читалось во взгляде ван Фрассена. Гюйс вздохнул украдкой. Нет, мы не поддадимся на провокацию. Мы не встанем. Иначе мы окажемся выше задиристого капитана на целую голову.
И это сразу обострит ситуацию.
В свою бытность на Сякко, еще надеясь получить диплом и уже догадываясь, что это – мираж, Фердинанд Гюйс много времени посвящал самокопанию. Изучал собственные комплексы, клал привычки под микроскоп, препарировал склонности… Куратор, старый хитрец Тераучи Оэ, который год убеждающий всех, что его заветная мечта – покой и трубочка с вишневым табаком, поощрял такое рвение. Старик давно понял, что скоро расстанется с учеником. Пожалуй, с первого семестра. Просто не спешил резать по живому, ждал, пока Гюйс сам вынесет себе приговор – еще один урок, прежде чем потерять друг друга из виду…
Самой неприятной из истин, добытых Гюйсом, было ясное, как рассвет над озером Курахара, осознание: да, я боюсь мужчин, подобных капитану ван Фрассену. И не потому, что он, пожалуй, способен закрутить пируэт-сальто лучше меня. Не потому, что в честной драке он сломает мне шею. Может быть, мое сальто лучше, и двигательные центры капитана, плюнув на честность, я захвачу быстрее, чем он – мою драгоценную шею. Всё это ерунда. Павлиний хвост. Правда куда примитивней – боюсь, и рациональных причин для страха нет, и со страхом надо жить.
Он так привык жить с этим страхом, что они стали друзьями.
– Садитесь, капитан, – повторил Гюйс, вольным обращением, жестом и интонацией сокращая дистанцию между собой и отцом Регины. Он рисковал, но полагал это здоровой необходимостью. –