Но почему? Что же здесь подлого? – сопротивляется моя самолюбивая половинка. – Он мужчина в расцвете сил, здоровенной какой… Я же – хрупкая, даже субтильная женщина. И рядом с ним – просто пигмей. И вёл себя – как хам. А хаму дать по физии – святое дело. И вот тут до меня дошло: не хам, а в маске хама! Хам не будет страдать из-за моральной травмы. Если хама даже заслуженно унизить, задеть его самолюбие, он не усовестится, не придёт к раскаянию, он – озвереет. Такова будет реакция хама! Хам скорее растопчет унизившего его, чем проявит великодушие.
Я вспомнила его мгновенное выражение лица – там, на крыльце. Таких глаз не бывает у негодяев и хамов! И вспомнила ещё, что такие же глаза бывали и у Бельчикова, и у моих разнахальтных девах-лохмашек… Ранимые, не души, не имеющие никаких средств самообороны, буквально с пелёнок в осаде – какими они могли ещё стать? Отсюда и маска хама (которая, конечно, со временем, может и прирасти к лицу), и чрезмерная похвальба ухарскими поступками, хулиганскими выходками… Отсюда и злость, желание мстить. И мстят чаще всего тем, кто вообще в их бедах не виновен. Уж во всяком случае – меньше всех… Бравада сошла, и я, внутренне растерянная ещё больше, чем сам Голиченков, отправилась в отрядную.
Я уже понимала, почему мгновенная радость моих воспитанников вскоре сменилась таким же чувством растерянности – ведь после этого инцидента я как бы автоматически переходила в разряд «сильных мира сего», встала на одну доску с «основными» – бывшими. Их «уважали», в смысле – боялись, но не любили. А как теперь относиться ко мне?
.. Около одиннадцати, когда уже последние «совы» разбрелись по спальням, я села на диван на стратегическом посту – как раз на перепутье между этажами, помогая находить дорогу «случайно заблудившимся». Вдруг на этаж влетает перепуганная ночная.
– Милицию что ли вызвать? – напряженным шёпотом говорит она мне.
– А что такое?
– Там этот… Лохматый… Какой-то дикий весь… Как бы детдом не поджёг…
– Ой, ну что вы! – смеюсь я, а самой ещё страшнее, да признаваться нельзя.
– Зачем милицию?
Это вслед за ночной на этаж врывается Оля Тонких.
– И ты всё ещё здесь? – в ужасе говорю я.
– Не волнуйтесь, Ольга Николаевна. И ты, Норка, тоже не мандражируй. Всё хоккей.
Смотрит решительно – хоть сейчас в бой!
– Ладненько. Попроси его, чтобы сюда поднялся, – говорю Оле. – Скажи, что я зову.
– Счас, я вмиг, – радостно говорит она и тут же исчезает.
Не успела собраться с мыслями, как появился он. Недоверчивый взгляд исподлобья, весь как-то ощетинился – чего надо, воспиталка?
– Звали?
– Звала. Присядь, пожалуйста.
Неловко примостился на краю дивана. Молчит. Из спален выглядываю�