Последний его поступок с назначением наследника иной национальности раскрывает его личную, но не государственную заинтересованность уже без дымовых завес алогичных решений. Это решение – предельно логичное, поскольку выстраивает прежнюю алогичность в ряд безупречной антирусской логики поступков. И Фрадков, опустившийся как на парашюте в святую святых русской политики – внешнюю разведку, и непотопляемый убийца российской армии и экономики Чубайс, и душитель престарелых носителей мысли Зурабов, и уничтожитель всех видов государственных денег Кудрин и многие, многие другие выстроились в колонну.
Эта колонна в очередной раз направлена рылом свиньи на Восток. Но даже всунутая в самое нутро России, она не сумела ее вспороть. Случайный символ вместе со свиньей лишь ускорил создание ядра. Он сыграл роль песчинки, куска грязи, ориентируясь на который Россия в очередной раз возродилась юной и готовой к вечной жизни ЖЕМЧУЖНОЙ по сути сущностью.
Мелочи жизни
В «Защите Лужина» у Набокова чудесные подробности, когда он осматривает предмет как бы боковым зрением, бегло: это рыжеволосая тетя и ее роман с отцом и сыном, партнеры по шахматам.
Но как только Набоков поворачивается на стуле и в упор пристально смотрит на персонаж или предмет, случается всегда почти ужасное. Видимо, сам Набоков так и не понял до конца, как он мертвящ и злобен. В нем нет даже сожаления о неразвившемся насекомом. Даже счастья от умения. Только слепой азарт натуралиста, знающего наперед, что в природе нет достойных экземпляров.
Его удивление перед книгой Саши Соколова было удивлением рыбака, закинувшего удочку в заплеванный прудик и подцепившего вдруг золотистого карася.
Набоков считает важными подробности, на которые никто внимания бы не обратил: маленький Лужин шагает по плитам разного размера, стараясь попадать на стыки и, не вытерпев, сходит в грязь. И это становится крайне интересно для читателя, помнящего свои такие же мелочи. Набоков – бог мелочей. Но почему он решил, что мелочи – боги жизни?
Конан-Дойл упорно писал психологические романы, не желая писать детективы и приключения, которые слишком легко ему удавались. Достоевский мечтал написать что-то смешное, умея из любого зевка извлекать страдание. Гоголь мечтал быть революционным демократом, умея выдувать перед собой живых человеков в любых количествах и в самых сказочных обстоятельствах. Чехов мечтал написать для солидности роман, умея писать суперроманы в 15 страниц.
И только Набоков с Бродским нагло сидели на жиле своего таланта и вычерпывали ее методично, как два насоса. Здесь есть какое-то бесстыдство.
Сдержанная горечь
Сдержанная горечь – вот что ценится во всех правильных литературных проявлениях.
Кажется, это начинается с Шекспира, с его «жизнь – это записки идиота, в ней много страсти, но нет смысла».
Кажется также, что первые богоборческие