На учёбу в Церковно-Приходскую Академию принимали без различия племён – лишь бы присягнули Единой Ерусланской Анакефальной Церкви и отреклись от Рима. Шляхтичи уже сколько раз отрекались, а всё равно тайком молились по-своему в кельях, а когда после Большой Перемены назначался Левый Галс, то и открыто, ввиду временной свободы. Но сейчас-то начался Правый Галс…
– Радищев! К тебе обращаюсь! Третий раз уже! – рявкнул отец Гордоний.
Лука вскочил и стряхнул полудрёму.
– Я!
– Шомпол от ружья! Что сказал великий Жмурик братьям своим, требующим от него доли собственной в земле Ерусланской?
– Э… О… А! Вспомнил! Он сказал: «Это моё! А и то моё же! И то! И то! И даже вон то – всё равно моё!» И пошли Трупер и Синеуст от него, плача и не утирая слёз и возгрей из носу…
– Верно… Скользкий ты, Радищев, никак тебя не поймаешь… Волобуев! Волобуев!
– Я!
– Древко от копья! Куда пошли плачущие братья Жмуриковы?
– Дык… Дык… Известно куда!
И спросонья сказал куда именно.
– Вот полста горячих тебе! – обрадовался отец Гордоний. – Чтобы помнил! А пошли они в тратторию… тьфу ты! В кружало они пошли пьянственное, что возвёл им на утешение милостивый старший брат, и обрели там веселие великое…
Тут на ученика Луку накатило – совсем как в тот раз, когда он наладился было в мореплаватели.
Нет, ещё сильней накатило – он ведь постарше стал.
– Довольно! – вскричал он могучим басом. – Так мы здесь всю юность свою невозвратную проведём! Братья Жмуриковы уж на что в сырой земле протрезвели, и те туда пошли, а нам и подавно пора! В кружало, друзья!
И поднялся тут студенческий бунт, непременный спутник всякой Большой Перемены.
Напрасно отец Гордоний увещевал бунтовщиков и хватал их за полы форменных синих кафтанов. Полетели в него перья и чернильницы, украсились мгновенно стены зала хулительными надписями и запрещёнными знаками. Куприян Волобуев лавку сломал, неразлучники Редко Редич и Хворимир Супница затянули бунташную майскую песню, Яцек Тремба всех рубил воображаемой саблей, а мелочь пузатая