– Меня Сережа зовут, – смеялся он трезво и, накреня голову, сосредоточенно целовал ее в шею.
– Щас, – шепнула она хрипло и, изогнувшись, выскользнула из его объятий.
Когда она вернулась, внизу между ягодиц, туго обтянутых джинсовыми шортами, темнела влагой серповидная полоса, и как это получилось, она не понимала, да и вряд ли ощущала. Сережа сидел на парапете, курил и бессмысленно смотрел, как на опустевшей уже площадке танцуют Аня с Мишей и дарят друг другу вялую нетрезвую нежность.
Шатаясь, Людочка приблизилась к Сереже и положила руки ему на плечи.
– Проводи меня, – попросила она, прижимаясь к нему и выпячивая живот. – Проводишь?
Ее качнуло к нему, он подхватил ее размякающее, неуправляемое тело, запустил руки под кофточку и водил ими, широко расставив пальцы. Перед ней стояло его лицо – матово-белое, с влажным искривленным ртом и помутневшими глазами, и она испытала какое-то безумное торжество. «Обойдешься», – злорадно подумала Людочка. И собрав последние силы, схватила запястья этих рук.
– Пошел к черту, – с трудом проговорила она, оттолкнула его и, пританцовывая, устремилась на пустую площадку.
Юрик собирал стулья, Валерий Палыч куда-то удалился, но аппарат продолжал играть и музыка еще звучала. Из открытой двери бара вниз падал свет, и в этой жидкой полосе она танцевала одна, как героиня клипа. И ей казалось, что вокруг много людей, что они следят за ее танцем и восхищаются ею и немо, широко раскрытое око камеры восторженно следит каждое ее движение.
А потом уже ничего не думала.
Чуть погодя под крышей выключили верхний свет, и на площадке стало еще темнее. Валерий Палыч, задумчиво глядя на ее извивающееся тело, сматывал свои провода.
Туалет был рядом. По бокам этого одиноко расположенного домика вертикально стояли желтые прямоугольники света. Там в тишине журчала вода, струясь в бурых отложениях, как кровь в артериях изношенного организма.
В туалете она упала.
На следующий день она чувствовала себя еще более несчастной, чем накануне. Жаркое солнце ломилось в окно, спрятаться от него было некуда. Ее тошнило без конца, и голова болела невыносимо. После обеда прибегала Белка в своем красном фартуке, приносила поесть и рассказывала новости:
– Запеканку чуть не сожгли – три противня. Меня эта стерва с тридцать четвертого достала. То курицу она не ест, то… Сил нету… Зажрались. – Увидев таз с рвотой, она ногой задвинула его под кровать, а Людочка отвернулась к стене и молчала, смежив веки. Белка сверкнула своими серыми строгими глазами.
– Дура ты, дура, – сказала она и присела на край кровати, но тут же вскочила, как будто обожглась. – Пойду, а то Маруся разорется.
Людочка опять ничего не сказала. До самого вечера она не выходила из своей комнатенки, а когда вышла, восхитилась и даже не решалась ступить с крыльца. Кипарисы стояли прямо и неподвижно, словно минареты волшебного города,