Молодой монгол что-то спросил его, но не по-монгольски, а по-китайски. С трудом подбирая незнакомые слова, он говорил так, что слова превращались во что-то отрывистое, лающее и непонятное. Ожидая ответа, молодой монгол положил ладонь на рукоять меча.
Хо-Чан отошел от арбы и механически ощупал спину. Боль в пояснице сделала его первые слова почти беззвучными. Хо-Чан ответил по-монгольски: он назвал свое имя и сказал, что состоит в свите Великого Хана. Он достал из-за пазухи серебряную пайцзу в виде головы собаки, которую всегда носил на медной цепочке, снял ее и протянул воину. Модой сделал вид, что сильно удивился, увидев знак большой власти. Другие монголы тоже взглянули на пайцзу, кто-то из них цокнул языком и что-то тихо сказал молодому.
Тот убрал руку с меча и коротко, презрительно бросил Хо-Чану:
– Иди, куда шел. Твоя голова не стоит и дохлой собаки.
В пустой от страха голове китайца мелькнула мысль «И все?..» Можно было спокойно уйти, но вдруг пришла обида. Она началась со спазма в горле, потом ударила жаром в голову и, опустившись вниз, к сердцу, заставила забиться его сильнее. Китаец зачем-то оглянулся на арбу за спиной.
«Он же все знал, знал!.. – подумал Хо-Чан. – Потому что когда в прошлый раз спорил с Тэрбишем, тот наверняка сказал ему, кто я».
Серебряная пайцза давала Хо-Чану огромную власть. Например, он мог заставить толкнувшего его монгола весь день таскать за собой тяжелое бревно. Китаец облизал пересохшие губы… Одно из таких бревен лежало совсем рядом, возле арбы. Злость сделала мир серым и пустым. Хо-Чан видел только ухмыляющееся лицо монгольского воина.
– Ты мне нужен, нукер! – хрипло крикнул молодому монголу Хо-Чан. Он кивнул на бревно: – Возьми его и неси за мной.
Во взгляде молодого монгола появилось спокойное любопытство.
– Тебе не правится, когда к тебе прикасаются воины? Ты мстишь мне? – он перестал усмехаться. – В таком случае, носи свою пайцзу на шапке.
Вперед вышли другие монголы и молодой бесследно исчез за их спинами. Пара чьих-то сильных рук развернула Хо-Чана и мягко толкнула в ту сторону, куда он шел. Китаец попытался развернуться, но те же руки снова толкнули его и уже сильнее.
– Иди, иди! – тихо сказал ему в спину примирительный голос по-монгольски. – Один дурак – плохо, а два дурака на одной дороге – к беде.
Монголы быстро ушли. Хо-Чан немного постоял, собираясь с мыслями, и приводя нервы в порядок. Он уже жалел, что поссорился с молодым монголом, но обида не уходила. Она отхлынула от сердца, остыла, но, свернувшись холодным комом где-то под желудком, давила и вызывала