Она покачала головой и заплакала.
– Пожарные оказались бессильны… – сказал Джайпал.
– Где она?
– Чудо, что ты спасся, Том. Дом сгорел без остатка. Ничего не осталось.
Я вспомнил пожар и заревел, как малолетка, икал и всхлипывал, заливаясь горючими слезами.
– Поплачь, мой милый, тебе нужно выплакаться… – Мать Карана вытерла мне лицо платком.
– Мы дозвонились твоему отцу в Мюнхен, – сообщила Шадви, – он должен вернуться сегодня вечером.
И отец вернулся, но не для того, чтобы обнять меня, утешить, сказать, как он счастлив, что его единственный сын цел и невредим, признаться, что горюет вместе со мной. Я не услышал от него слов о том, что мы остались одни, но будем все время говорить о маме, никогда ее не забудем и наша любовь к ней не иссякнет до конца жизни. Отца не обеспокоили ни мой перелом ноги, ни ожоги, он посмотрел на меня с недоверием и спросил таким тоном, как будто обращался к одному из коллег: «Ну и что произошло?» Отец хотел понять, из-за чего начался пожар, я не знал, предположил короткое замыкание, и он трижды повторил вопрос, чем совершенно меня достал.
На следующий день в Нанхеде кремировали маму, отец спросил: «Хочешь поехать?» – но я чувствовал себя совершенно обессиленным, да и врач резко воспротивился.
Три дня спустя я на костылях вышел из больницы, и отец отвез меня в дом Карана, где должен был состояться поминальный прием. Там я узнал, что прах будет развеян над Гангом – так хотела мама.
Отец сказал, что улетает вечером, меня с собой не берет, доктора запретили – слишком мало времени про шло после операции и общего наркоза. Я возмутился: мне казалось немыслимым, что он отправится в Индию с ней, но без меня, что священный ритуал исполнит… предатель.
– Пока меня не будет, поживешь у Джайпала, – заключил отец.
Позже, когда мы с Караном, Джайпалом, Шадви и од ним из ее братьев спокойно курили в саду, отец отвел меня в сторону и спросил:
– Скажи честно, Томас, ты курил?
– Я…
– Ты курил у себя в комнате в ночь пожара?
– Я спал.
– Но ведь ты куришь?
– Ты бы это знал, если бы почаще бывал дома. Нет, в ту ночь я не курил.
– А я уверен в обратном! Ты курил и устроил пожар.
– Ты совсем рехнулся!
– Я узнаю правду, можешь мне поверить, страховщики проведут тщательное расследование.
Уходя, он зажал под мышкой погребальную урну. В этот самый момент и произошел разрыв. Окончательный. Непоправимый. Я решил, что он мне больше не отец, что мне лучше быть сиротой. Он забрал маму, унес ее, как вор. Это я должен был ехать в Индию, домой, мне принадлежало право развеять прах над Гангом. Я умел молиться и был похож на маму. Я очень ее любил, никогда не покидал и не предавал, по вечерам мы вместе смотрели телевизор, по воскресеньям ходили гулять, отправлялись на другой конец Лондона, чтобы она выбрала себе новое сари. Теперь я был сам по себе, понятия не имел, что меня ждет, да и плевать