– Ваш классный руководитель Прокопий Васильевич Деревенчук, – сказал директор.
И он, наш классный руководитель, на мгновение прикрыл веками глаза, чуть склонив голову вправо. Этот жест, как жест Немезиды, стал для нас за пять лет, до самого выпуска, символом и неотвратимости наказания, и справедливости, и чуткой совести.
После звонка он деловито входил в класс, пробегал к столу робкими шагами, секунду выжидал, прикрыв глаза и склонив чуть вправо голову. И для нас начиналась сердцевина жизни. Все, чем мы жили до урока и после него, как бы ни было важным, все же не было главным. Именно то серьезное и основное, что составляет суть «взрослой» жизни, наполняло наше сознание лишь на его уроках. Шутки и игры – это по праздникам, то есть после уроков, или на других уроках, но у Прокопия Васильевича – трудовые будни. На других уроках – самонадеянно считая себя взрослыми, мы оставались детьми, на его – сознавая свою детскую слабость, свое несовершенство, радовались от сознания того, как взрослеем. Ни скидок нам, ни компромиссов.
– Что ж, на первый случай – «единица», – говорил он, – дневничок, пожалуйста, – и на секунду прикрывал веками глаза.
И жалким становился самый наглый и отчаянный из нас. Не избег этого и я, перебивавшийся на «тройках». Получишь, бывало, «двойку», на ином уроке – и ничего. А тут – жжет стыд, перед всем миром, перед самим собой, но больше всего – перед Прокопием Васильевичем и даже, наверное, не перед ним, а перед чем-то большим, тем, что он олицетворял, что никогда не называлось, не высказывалось, но неизменно составляло стержень отношения к нему. Я помню свою «единицу» по теореме о равнобедренных треугольниках. Зато потом я усвоил ее так, что и поныне помню порядок доказательства, между тем как забыл многое из того, за что получал «четверки». Хотя «четверки» Прокопия Васильевича радовали нас куда больше, чем «пятерки» по какой-нибудь ботанике или географии. Нет, мы, конечно, любили и Нину Семеновну, нашу милую Семядолю, но за Проней, как называли мы его за глаза, стояли не только уроки, учеба, школа, учитель. Нет, за ним, теперь я это точно знаю, нами неосознанно, но, благодаря ему, устойчиво ощущался тот наш собственный социальный скелет, без которого человек не бывает человеком, но лишь грудой мяса, этаким общественным кишечнополостным. И мы неосознанно, но больше всего дорожили этим собственным «я», которое смутно видели в нашем Проне и за ним.
Череда дней, метельных, жарких, мокрых, морозных, тепло-золотых с изумрудными рассветами над Успенским прудом, реками Бердянкой, Балдой, с ее соловьиной свирелью по весне – вся эта череда нанизана на память, как на гвоздь. В каждом дне был урок. И светлый, с копной черных волос, с непокрытой до горячих морозов головой, учитель из бисеринок-уроков, по отдельности столь незначительных, по штриху воздвигал в нас бесконечный, как оказалось, удивительный мир количественных отношений. Он выращивал из нас, кристаллическаю решетку, которую потом заполняло все многоцветье человеческих интересов. Не знаю, кто стал из нас математиком, но знаю – все стали людьми.
Его