Между первым и третьим уроками у нее получилось «окно», и Оля уговорила-таки себя сбегать домой, якобы позавтракать.
У поворота к больнице стояла Валерия в белом халате и разговаривала с беременной женщиной. Оля отвернулась и, убыстряя шаги, хотела проскочить мимо. Праздничная компания, в которой она «царила» в тот злосчастный вечер, теперь уже пугала Олю. Но Валерия сама окликнула ее и сама подошла.
– Почему не здороваешься, не узнала?
Оля не ответила.
– Ничего, я не обидчивая. Чем сегодня занимаешься?
Оля неопределенно пожала плечами.
– А то приходи к нам, у Женьки вечером дежурство, я одна буду. Придешь?
– Не знаю, к урокам надо готовиться.
– Ага, потом еще картошку копать, корову доить.
– Какую корову?
– Вот и я думаю – какую? А тут – посидим, пластинки погоняем, выпьем по рюмочке для аппетита. Покумекаем, как жить дальше. Это надо же, паразит, что возомнил. И Васька – хорош гусь. Он позвонил тебе вчера?
– Сегодня утром. Так это ты ему велела?
– Не совсем так, но около того. Ты не отчаивайся, будет совсем плохо, Женька что-нибудь придумает, он у меня мужик толковый. А сегодня заходи.
– Если смогу. Ты извини, у меня правда времени нет.
И все-таки не выдержала. Разревелась посреди улицы. Первый раз за эти дни. Подальше от глаз, она свернула в сквер возле перрончика узкоколейки, безлюдный в дневные часы, а там безбоязненно лила накопленные слезы: вчерашние, позавчерашние… Да и о завтрашних не забыла. Она очень старалась. Но когда слезы кончились, услышала, что за спиной тоже кто-то хнычет, словно помогая ей, кто, кроме Семы Ворона, мог догадаться до такой помощи.
– Уходи, сейчас же уходи, – сказала Оля, не оглядываясь.
– Он и тебя набил?
Она понимала, что нужно встать и уйти, ни просьбы, ни угрозы на него не подействуют. Нужно перестать разговаривать с ним, перестать его замечать. И все-таки оглянулась. И вскрикнула. На бледном лице Семы ярко выпячивались распухшие тяжеленные губы. Они показались ей черными. Но не страх и не брезгливость, а желание обнять, утешить этого тщедушного малого с изуродованным ртом нахлынуло на нее. Оля даже шагнула к нему, на мгновение забыв о том единственном поцелуе. Шагнула, но одумалась.
– Нет! Уходи! Я же тебе сказала.
– И меня набил, и тебя набил. Тебе тоже больно?
– И меня набил, и тебя набил, – повторила Оля. – Это я его попросила. Видишь, какая я злая. Все мы злые. Иди, Сема.
Он стоял и плакал.
До начала урока оставалось десять минут. А в классе нужно было крепиться, чтобы ученики не догадались, каково ей: слушать хихиканье за спиной и притворяться, что ничего не понимает и уж, по крайней мере, не принимает на свой счет. Хорошо еще бестолковый Пушков никак не мог уяснить, почему