Он чувствовал себя булгаковским поэтом Бездомным, оказавшемся психиатрической лечебнице. «Шизофрения? Вы уж сами профессора об этом спросите…» – шелестел, казалось, в его голове воландовский голос. Ну, неужели сумасшедший дом – это удел всех, кто прикоснулся к неизведанному, таинственному и загадочному?
Иногда же, пусть и не часто и не надолго теперь, но к нему возвращалось прежнее его спокойствие. Полное, абсолютное, холодное. И способность мыслить нормально. Он на короткое время становился прежним собой, почти прежним. В эти моменты он отчетливо понимал, что попал в ловушку, почти такую же, какую устроили – не без его помощи – даххи для той страшной твари.
Правда с небольшой разницей. Он, в отличие от этого монстра, мог двигаться. И это было для него еще ужаснее. Он мог двигаться, но это ничего ему НЕ ДАВАЛО, а лишь еще сильнее подчеркивало полную беспомощность его положения. Убедить в своей правоте он никого здесь не мог – для всех них он давно был просто душевнобольным пациентом. Убежать отсюда тоже было невозможно – двери тут запоров и ручек изнутри не имели, а окна, с небьющимся, в чём он имел уже возможность убедиться, стеклом, забранные снаружи красивой, ажурной, но весьма крепкой на вид решеткой, вообще не открывались. В этом просто и не было нужды – в каждой комнате воздух принудительно кондиционировался и вентилировался. Да и куда было ему бежать, даже если и предположить, что каким-то чудом ему удалось бы выбраться отсюда? И самое главное – зачем? Разве есть в этом мире кто-то, кто поверит ему, кто-то кому была нужна эта правда?
В минуты спокойствия его занимал и еще один вопрос, про который он потом забывал, проваливаясь в очередную пропасть черной тоски – почему же его никто не ищет? Ни Надя, ни его, пусть и немногочисленные, друзья, ни коллеги по работе. Вообще абсолютно никто! Это само по себе могло свести с ума…
Ну с Надей-то дело понятное – практически никакой информации друг о друге у них не было, и искать его в таких условиях для нее было все равно, что искать иголку в стоге сена. А вот со всеми остальными – совсем не понятно. Исчез человек – как его и не было. И что – так и надо? Так и должно быть?
Помнится, ему довелось размышлять об этом на Арсидахе – интересно стало, спохватится ли кто-нибудь, если он исчезнет, пропадет. И, помнится, были у него уже тогда на этот счет сомнения. И вот теперь, таким неожиданным образом, но он получил возможность узнать печальный ответ на этот вопрос.
Да, никто. Собственно он и тогда предполагал что-то похожее, но убедиться в этом было все же горько. Впрочем может быть он и ошибался – отсюда, из этой клиники-тюрьмы, ему, лишенному всяческих контактов с внешним миром, было трудно понять, оценить ситуацию. Но только