Заурядные письма священника своей мертвой жене. Франц Вертфоллен

Вы действительно имбецил. Мне нравятся фигурки, они меня забавляют, я хочу вытащить парня и посмотреть на его окологлазные мышцы, если беседа мне с ним понравится, он не еврей. Вы ломаете ему жизнь. Прямо сейчас. Потому что тупой.

      Я: Я… я могу… я знаю имя и когда, но номер…если только примерно…

      ОН: Конрад, выведи, запиши. И пробей. Сейчас.

      И я рассказал, Кэт.

      Я думал, все равно Гильке не жить, а так хоть шанс какой-то есть, вдруг действительно вытащит. Как вернулся, он полки осматривал, будто я на кухне что-то хранить буду.

      ОН: Вообще британцы погано пишут, не ирландцы, а именно британцы, все эти ваши отталкивающие Джейн Эйр, прямо читаешь и Джульетту де Сада понимать начинаешь – такое отвращение вызывают. Все эти скучные дождливые «издалека еще он заметил её шляпку», «мистер Дженкинс имел длинное, вытянутое лицо с чуть подвернутой губой, кустистые бакенбарды» и прочая пошлейшая дрянь. Начинаешь ненавидеть этого мистера Дженкинса до того, как очередная истеричка-писательница доберется до его «чуть раздвоенного подбородка под каштановой бородой». Это была первая и последняя женщина, которую я ревновал. Абсолютно без повода. К генералу, к которому сам ее и приставил. Вам и не представить, в каком шоке был я, когда поймал себя на том, что впервые в жизни, за исключением четырнадцати лет, почти кричу в трубку: «Ты рушишь нас!». Что за бредовое рушишь? Какие на хрен «мы»? Я понял, что очень устал, положил трубку, но у меня были еще дела, надо было как-то сбросить напряжение, перезапустить мозг и работать. В два часа ночи это не так легко. Я спустился в подвал, в помещения для допросов с пристрастием, такие вещи неплохо перезапускают нервную систему… ведро, губка, другие необходимые мелочи, желтый свет, рама – горизонтально, то что на ней растянуто. Духота. Бам! – дверь. И всех – духами, существо удивительное, испуганное, в шляпке с перьями, как была – в вечернем, браслеты позвякивают, глаза – блюдца, больше от страха, чем негодования, невероятного страха разрушить – «Я ищу… ты!». Молчит. Слова подбирает. «You’re the most fucking unjust motherfucker!». И глаза блестят. Знаете, в Тихом моряки всегда принимали кристаллы соли в кратерах за бриллианты. «Ну?» «Да». Злая, как черт, пинает ведро, в три шага у рамы, юбку поднимает, на раму зашагивает, тело перешагивает и целует. И пахнет вербеной и кровью. Шляпка у нее телу на спину падает. А она не поднимает. На одном глазу ресницы отклеиваются. Зачем ей с ее-то еще накладные? Это первая мысль, а вторая – как все в мире, патер, неизменно, непоправимо правильно. «You’re the most fucking unjust bastard!». «Лили, все офицеры СС говорят на английском, присутствующие тоже». «They can lick my ass». «Oh, they would, with an infinite pleasure». «Shall we go?». «We definitely shall». И спрыгивая с рамы, каблуком тело задев, славно ему так – «извините». Ого. Вот так даже, да?