При коммунистах с душевным здоровьем людей разбирались просто. Подавленность, шизофрения, маниакально-депрессивный синдром, а хуже всего – публичное высказывание взглядов, шедших вразрез с государственными, были всего лишь отражением психического заболевания, и таких людей следовало держать в изоляции от остальных. Болезнь вменялась человеку в вину. Ты, говорило государство, плачешь, сталкиваясь с грубой реальностью этого мира, и думаешь, что умеешь отличать правду от лжи, а стало быть, ты сам навлек на себя болезнь. И должен быть благодарен своей стране даже за ту малую толику сострадания, которую она в состоянии тебе дать.
Мы называем это болезнью, признался мне как-то шепотом один здешний врач, которого я встретила в Вене, но куда легче возложить вину на болезнь, чем обвинить во всем самого человека.
Коммунизм пал, но идеи так просто не исчезают. И я прекрасно знала это, когда несколько лет назад, очистив счета и лишив семьи Хорста Гюблера, привела его тело к дверям приюта и сказала: «Помогите мне, мне кажется, что в меня вселился дьявол».
Дежурная попросила меня представиться.
– Натан Койл, – назвалась я, имитируя канадский акцент. Он мало чем отличался от моего американского выговора, если исключить произношение звука «зэ», но словацкая матрона за стойкой не разбиралась в подобных тонкостях. – Я племянник мистера Гюблера. И приехал навестить дядюшку.
Казалось, это до глубины души потрясло ее.
– Как же так? – спросила она. – Вы почему-то не сказали нам, что вы его племянник, когда в прошлый раз приезжали к нему, мистер Койл!
– Разве я об этом не упомянул? Вот странно! Возможно, мои мысли были слишком заняты другими заботами. Был немного сам не свой. Не напомните, когда я был у вас прежде?
В досье с фамилией Кеплер на обложке одной из папок есть фото Хорста Гюблера. На снимке изображен мужчина чуть за шестьдесят, сидящий спиной к окну. У него два подбородка: верхний, заостренный и выпяченный вперед; второй – удлиненная жировая складка, провисающая до основания шеи. Прямые, коротко остриженные седые волосы, серые глаза. Крючковатый нос казался бы слишком крупным на лице меньших размеров, но для его черт он был в самый раз. Гюблер не смотрит в камеру, полуобернувшись к невидимому собеседнику. На нем синий больничный халат, и этот человек кажется удивленным, что его застигли здесь, на фоне заката в окне. В другой жизни из него мог бы получиться добродушный дядюшка, подобие вечно раздающего подарки Санта-Клауса, а не сменись обстоятельства, он бы превратился в известного конгрессмена, тайно насиловавшего девушек. Теперь же он стал тем, чем стал: мужчиной без гроша за душой, без друзей и даже без гражданства, поскольку сам обвинил себя во множестве преступлений, сжег свой