Следующее утро принесло с собой перемены.
Ярость. Расчетливая. Холодная. Разрушительная. Это было странное и жуткое чувство – нечто подобное он довольно часто испытывал в бою и на тренировках по психологии, работая со своим собственным подсознанием, пытаясь подчинить его себе. Нечто подобное – но куда как слабее. Та ярость была лишь отголоском, слабым подобием… Теперь же это была всепоглощающая ярость бойца, выходящего на тропу войны, ярость хищника, выслеживающего жертву. Ярость – и жажда мести.
За Убежище.
За друзей.
За семью.
Ярость принесла с собой и жажду деятельности. Добрынин, пребывая в этом странном, словно звенящем, сосредоточенно-холодном состоянии бешенства, вычистил оружие, снаряжение и комбинезон, так и валявшиеся грязными в переходном тамбуре, провел ревизию запасов, составил список предметов первой необходимости, продумал планы на ближайшее будущее. По всему выходило, что делать в городе больше нечего. Подождать еще Шрека со Счетчиком, еще немного, недельку – и можно отправляться. Куда и зачем – он пока представлял себе слабо, но мысль работала в этом направлении и он был уверен, что план рано или поздно составится.
В этот же день он нашел в себе силы наведаться к Убежищу. Да, тяжело – но Данил понимал, что это необходимо: нужно было хоть как-то дать знак ребятам, где только возможно разложить коротенькие записочки с его нынешним местонахождением, а еще лучше – с местом встречи.
Он все еще надеялся, что Ван и Шрек вернутся домой.
У старика-шамана они так и не появились. Хотя сам Добрынин и опоздал на сутки – но по тому, что все в доме оставалось так же, как и в то утро, когда бригада покинула его, и уже покрылось легким налетом пыли, он понял, что сталкеров здесь не было. Он прождал три дня, столько, сколько смог, сколько выдержали нервы, а потом ушел, пополнив припасы из кладовой старика. Надеялся, что друзья, следуя его приказу, ушли раньше и что он все же найдет их в родном городе…
Тьма многое скрыла в ночь его возвращения, но день теперь показал тот ад, что довелось испытать защитникам в последние часы своей жизни. Убежище взламывали тяжелым оружием – проломы в стенах, расколотые пополам бетонные блоки, из которых частично состояло здание, сорванная «колючка», разбитые прожектора, кривые прутья арматуры, торчащие в разные стороны, словно пальцы окоченевшего трупа, вывороченные оконные рамы, покосившиеся ветряки с уныло вращающимися на ветру и скрипящими лопастями… Северное крыло, видимо, били долго и основательно – именно в нем располагался вход в подвал. Вся торцевая стена рухнула, бесстыдно оголив внутренности здания. Видна была караулка с печкой-буржуйкой, которая обычно пустовала летом, но куда частенько забегали