Его увлечение марксизмом не на шутку встревожило родителей.
«Мир материален и, следовательно, един. Критерий истины – это практика. Познание – это овладение».
«Удивительно, что бытие, признаваемое всеми как философская категория, ни разу не стало объектом научного исследования. Жизнь человека и человечества, случайности, стечение обстоятельств, удача и неудача, непостижимая закономерность (реальная или кажущаяся?) в судьбах народов, желание и его реализация – все самые животрепещущие и важные проблемы почему-то были отданы на откуп спекулятивным умам. Создавая одну абстракцию за другой, они умножали сущности, но что стоило их знание, если оно не умножало власть?»
Он верил в науку и в то, что верное учение должно быть всесильным. Весь вопрос в инструментарии. Те инструменты, которые имели в своём распоряжении марксисты, разочаровывали. Ощущая себя богачами, они позволили себе роскошь пренебречь всем, что не вписывалось в окостеневшую парадигму. Где же здесь диалектика?
На той, теневой стороне методы лежали грудами. Тысячелетиями мистики, колдуны, прорицатели и адепты тайных орденов искали способы воздействия на реальность, используя метод неочевидных связей.
«Иногда эти методы эффективны. Иногда они даже подвергались формализации и рационализации на базе господствующей парадигмы. В этом плане наиболее интересна „Книга Перемен“. Однако в целом естественно-научные опытные методы воздействия на реальность оказались более эффективными. Найденные в политике и экономике рациональные и воспроизводимые средства вытеснили магию на задворки культуры, оставив ей область случайного».
Религия, гадание, интуиция…
«Исследованию подлежит „вязкость“ истории и бытия. То поле, посредством которого вечное и вневременное вмещается во времени и пространстве. Оно живёт в своём невидимом ритме, который воплощается в чёт и нечет земного бытия. То колесо причин и следствий, которое вращает шестерёнки жизни. Те невидимые приводы, которые связывают воедино механизм вселенского существования».
По привычке он продолжал рисовать сны и как-то даже составил карту своего сонного мира. Но всё чаще тропы сна выводили Женю куда-то вовне, в мир без сновидений, где был покой и тишина, но не было памяти. Полностью расслабившись, затаив дыхание, он пытался уловить хотя бы отблески потерянного, пока однажды ослепительно яркая вспышка не озарила всё его существо.
Он вспомнил сон, невероятный по глубине и интенсивности переживаний. Это было звёздное небо. Пронзительное и бездонное, схватившие его за самую тонкую трепещущую часть души, никогда ранее не являвшуюся на свет. Никогда ни до, ни после с ним не случалось ничего подобного, но с тех пор ощущение живой бесконечности больше не покидало его. Он понял, что нашёл дверь, и теперь мог входить.
Увиденное