Пугачев, бывало, нет-нет да и пошутит с ним:
– Ты, поп Иван, вижу, стараешься… И прилепился ко мне крепко!
– Все упование мое в тебе, царь-государь.
– Ну, так я тебе попадью приглядел. Правда, что она из татарок, жена муллы, а муллу я повесил.
– А пригожа ли татарка-то, царь-государь, да молода ли?
– Прямо раскрасавица! И не перестарок, а в самом прыску.
– Не подходящее дело, царь-государь. Мне бы какую кривоглазую бабу-раскорячку.
– Ха-ха-ха… Пошто так?
– Молодую да красивую Ванька Бурнов себе приспособит.
Загудел, залился, рассыпался по всему лесу трезвон колоколов, и вслед за тем грянул с заводской батареи пушечный выстрел. Завод торжественно встречал своего заступника, по-царски.
Пока Пугачев ходил с атаманами и отцом Иваном в баню да после бани отдыхал, Андрей Горбатов готовился чинить государю подробный доклад о заводе. Он побывал в канцелярии, рассмотрел там планы, указы, побеседовал со старыми штейгерами, затем, уже вечером, направился в управительский дом, где остановился Пугачев.
Дом был хороший, просторный, в лапу рубленный из кондовых сосен. Пугачев со своими ближними поместился в небольшом, но уютном зальце. Под потолком бронзовая люстра, на столах и по стенам бронзовые же подсвечники, кенкеты, шандалы – все эти отличные, тонкой работы, вещи были отлиты здесь же, на заводе. Большой, из латуни, самовар, тоже местного изготовления, пускал на столе пары и шумел, как сухой веник, когда им с усердием метут полы. Пугачев с атаманами и Кинзей Арслановым, держа зажженные в подсвечниках свечи, столпились возле висевшей на стене картины. Они звонко хохотали, отпускали чудаковатые словечки по поводу изображенной на облаках голой красотки.
– Слышь, Чумаков, – прыская в горсть, шутил Творогов. – Да уж не твоя ли это духовная? Вишь, развалилась, и левая ножка у нее кабудь покороче…
– Ты тоже брякнешь, – притворно обидчиво возразил Чумаков, уткнув в грудь широкую, с проседью, бороду.
– А до чего гладка, до чего гладка! – восторгался Творогов, рассматривая картину. – Не ущипнешь…
– Я видел девку, – проговорил хмурый усатый Данилин, – ну, так та горазд поздоровше этой будет. Она щеки да шею жиром смазывала, ее, вишь, застращали, что, мол, кожа лопнет…
– Стой! Я знаю, кто это срисован, – сказал Пугачев, освещая картину свечой. – Это либо Апраксина графиня, либо Строганова Танька в пьяном положении. Я их знавал. Их, бывало, приоденут, приоденут, а они все с себя до нитки промотают, нагишом и сидят по неделе в горнице. Вот те и графини!
– Нет, государь, – сказал вошедший Горбатов. – Здесь изображена богиня Венера… Вот и серпик месяца в ее волосах запутался. Это из греческой древней религии.
– Верно, верно! – вскричал Пугачев. – Я