Иоаким похромал за ним к набережной. Там-то они могли говорить без помех.
– Извини, что я помешал вашей беседе, но у меня из головы не выходит наша последняя встреча. – Голос адвоката был полон раскаяния. – Должен сразу сказать: ты прав, Иоаким. Я должен считать все мои картины подлинниками, пока не будет доказано обратное.
– Рад слышать. Окессон только что предложил помощь в продаже картин, так что вряд ли тут можно говорить о каких-то подозрениях. И если вы присмотритесь к публике в зале, вы увидите, что здесь полно профессионалов, которые годами слепо доверяли Виктору. Могу поклясться, что с вашим Кройером все в порядке, и еще раз поздравляю вас с самой удачной в жизни сделкой. Мой совет – забудьте ваши сомнения.
– Я приношу извинения, Иоаким. Мы все немного не в себе в эти дни. Бог ты мой, я же знал твоего отца полжизни… Приходи ко мне в контору, как только появится время. Надо разработать стратегию относительно налога на наследство…
Вернувшись на веранду, Иоаким увидел сестру, махавшую ему рукой, – Жанетт хотела, чтобы он присоединился к беседе с ушедшим на пенсию интендантом Стокгольмского музея. Иоаким поискал глазами врача, но тот куда-то исчез. Ему вдруг стало очень грустно. Через всю застекленную веранду тянулись эластичные нити воспоминаний исчезнувшего времени, когда Виктор был жив, когда он был образцом для него, тогда еще совсем юного… Образцом отца и мужчины, с которым сын находился в вечной борьбе и с которым хотел сравняться.
Интендант представился: Хольмстрём из Национального музея… Иоаким вдруг почувствовал приступ настоящего горя, никак не связанного с желанием выпить или принять очередную болеутоляющую таблетку с кодеином. Ему хотелось говорить о Викторе как о живом отце, а не о безжизненном теле в катафалке по дороге в печь крематория в компании Рутгера Берга и его похоронных сотрудников.
– Вы с сестрой были еще совсем детьми, когда я вас видел в последний раз, – сказал интендант. – Отец взял вас с собой в Стокгольм. Мы попросили его сделать для нас одну работу.
– У меня эта поездка почти не сохранилась в памяти. Помню только какую-то из ваших мастерских за городом – огромное помещение с лампами дневного света и антресолями… Для нас, детей, это было похоже на замок.
– Вы бегали сами по себе, – улыбнулся интендант. – Виктор работал целый месяц по десять – двенадцать часов в день, и за все время я ни разу не слышал, чтобы вы жаловались. Помню, я как-то застал вас за столом вахтера с мелками и альбомом для рисования – вы утверждали, что тоже реставрируете картины!
Хольмстрём снова улыбнулся. Он был примерно ровесником Виктора, может быть, чуть помоложе. Незаметный слуховой аппарат… Вся жестикуляция и манера говорить выдавали в нем человека, привыкшего распоряжаться, – уверенного, располагающего, не терпящего возражений.
– Мы рано стали самостоятельными, – сказал Иоаким. У него снова подступил к горлу комок. –