С тех пор как он четырнадцать лет назад уплыл из Англии на Цейлон, Лондон, пожалуй, стал более многолюдным, более грязным, более современным, более богатым, более бедным, более… во всем – более, более. Имея свыше четырех с половиной миллионов жителей, Лондон являлся самым крупным городом в мире – больше Парижа или Нью-Йорка. Девчонки-цветочницы кричали: «Все, что растет, все, что цветет!» Мальчишки-газетчики вопили: «Уж-жасное убийство!»
Проталкиваясь сквозь толпу, Фосетт наверняка изо всех сил старался уберечь одежду от попадания сажи, летевшей из угольных печей, смешивавшейся с туманом и дававшей особый лондонский сорт копоти – неистребимое черное вещество, проникавшее повсюду; даже замочные скважины в домах здесь закрывали металлическими пластинками. И потом, был еще и конский навоз – «лондонская грязь», как его вежливо называли, – и хотя его и собирали уличные мальчишки, продавая потом всем в округе, шляясь от дома к дому и нахваливая его как удобрение для садов и огородов, он был практически повсюду, куда бы ни ступал Фосетт.
Фосетт свернул на изящную улицу в районе Барлингтон-гарденз, вдалеке от публичных домов и фабрик ваксы. На углу виднелся красивый каменный дом с портиком. Это и был дом № 1 по Сэвил-роу. Фосетт разглядел крупную надпись: «Королевское географическое общество».
Входя в этот трехэтажный дом (общество еще не переселилось поближе к Гайд-парку), он понимал, что вступает в своего рода заколдованное царство. Над парадной дверью имелось окно в форме фонаря-полушария; на каждом его стекле были изображены параллели и меридианы. Должно быть, Фосетт прошел мимо кабинета старшего клерка и его двух помощников и мимо лестницы, ведущей в зал заседаний, прежде чем очутился в помещении со стеклянной крышей. Проникавшие сюда пыльные лучи солнечного света освещали глобусы и таблицы. Это была картографическая, и в ее дальнем конце, на возвышении, обычно восседал человек, которого и искал сейчас Фосетт: Эдвард Эйрст Ривз.
Ему было под сорок{13}, он начинал лысеть, и у него был крючковатый нос и аккуратно подстриженные усы. Ривз был не только куратором отдела картографии, но и главным инструктором по геодезии и топографии – и главным человеком, отвечавшим за то, чтобы сделать из Фосетта джентльмена-исследователя. Превосходный чертежник, Ривз начал работать в обществе в 1878 году, когда ему было шестнадцать, в качестве помощника предыдущего куратора, и он, видимо, никогда не забывал того ощущения благоговейного ужаса, которое охватывало новичков, впервые оказывавшихся в здании общества. «Я отлично все это помню, – пишет он в своей автобиографии, озаглавленной „Воспоминания картографа“. – С какой гордостью и вместе с тем с каким страхом и трепетом я впервые проник в это чудесное место, о котором я читал в книгах и из которого путешественники отправлялись во все концы света, а потом