После обеда она находилась в сомноленции (патологическом состоянии сонливости), заканчивавшейся обычно только спустя примерно час после захода солнца. Проснувшись, пациентка жаловалась на то, что ее что-то мучает, но чаще всего она просто монотонно повторяла один и тот же глагол: мучить, мучить…
Одновременно с появлением контрактур наступила глубокая функциональная дезорганизация речи. Вначале было заметно, что больной явно не хватает запаса слов, постепенно это становилось все более очевидным. Ее речь начала терять грамматическую стройность, стали искажаться синтаксические конструкции, появились ошибки, связанные со спряжением глаголов, а под конец она вообще перешла к использованию единственной формы – неопределенной формы глагола, причем, естественно, делала она это с ошибками, а уж об артиклях[1] так и говорить не приходится. В ходе дальнейшего развития заболевания пациентка стала почти целиком забывать слова. Она пыталась с огромными усилиями сконструировать предложение, привлекая на помощь четыре-пять разных языков, теперь ее было весьма затруднительно понять. И даже когда она пыталась передать свои мысли письменно (когда этому не мешали контрактуры), она использовала тот же самый непонятный жаргон. Две недели подряд у нее сохранялся мутизм[2], и как ни пыталась она произнести хотя бы одно слово, из уст ее не раздавалось ни единого звука. Именно тогда и стал мне впервые понятен психический механизм ее расстройства. Насколько я смог выяснить, она была чем-то обижена и в отместку решила молчать. Когда я это разгадал и мне удалось разговорить пациентку, то сразу была устранена помеха, не позволявшая ей говорить.
По времени это совпало с возвратившейся подвижностью в левосторонних конечностях (март 1881 года). Парафазия отступила, но теперь она говорила только по-английски, по-видимому, и сама не догадываясь о том, что говорит на иностранном языке; она бранилась с сиделкой, которая, конечно же, не понимала ни слова из того, что произносила больная; лишь спустя несколько месяцев мне удалось убедить ее в том, что она говорит по-английски. Сама она каким-то образом умудрялась понимать речь окружающих говорящих на ее родном языке. И только в моменты сильной тревоги, испытываемой больной, ее речь полностью пропадала или же становилась совершенно непонятной из-за смешения разных идиом. В наиболее приятные для себя часы Анна О. говорила по-французски или по-итальянски.