– В здании живых нет, Иван на крыше – коротко доложил Шилову Виктор и устало опустился в углу, прислонив к стене ружьё.
Стоял теплый летний день, клонившийся в вечеру, и было слышно, как по улице деловито ревут движками тяжёлые машины, над площадью стрекочет вертолёт. Несколько раз ухнули довольно сильные взрывы. Петух показал гвардейцам воду и те с удовольствием, но очень тихо, её пили, отчего блаженство разливалось на их уставших помятых лицах, что было ясно даже в темноте по неуловимо изменившейся общей атмосфере.
Шилов приказал сидеть молча, чтобы разговорами и случайным звуком не выдать себя, и теперь разглядывал подростков, прикидывая как с ними поступить в создавшейся ситуации. На ум пока ничего не приходило, да и мысли больше возвращались к оценке их текущего положения и поиску выхода из него. Постепенно Андрюшу стало отпускать, голова наполнилась разными мыслями, а к горлу подступила тошнота. Внутренне переживая убийство шведа, понимая и соглашаясь с его необходимостью и всеми другими важными, нужными и такими правильными доводами, Андрюша не мог пока принять этого. Мощное психологическое противоречие между суровой реальностью и разумом, вызванное событием убийства и своей прямой причастностью к лишению человека жизни, несмотря ни на какие усилия, открыло внутри какие-то клапаны, Андрюшу затрясло и вырвало как тогда, в развалинах кафе, где он с трудом узнал себя в осколке разбитого зеркала, пускавшего на бетон солнечные зайчики. Мучимый переживанием убийства, Андрюша в судорогах скорчился в брызгах собственной рвоты, размазывая её лохмотьями и что-то мыча. Десантник бесшумно оторвался от пола, приподнял его и приложив палец к губам, знаком показал место рядом с собой. Глядя в глаза солдату, пережившему саму смерть, не раз терявшему друзей, и всегда твёрдо верившему в девиз ВДВ «Кто, если не мы!», Андрюша перестал мычать и выпрямился, сжав кулаки и собрав брови в комок на переносице, яростно поблёскивая (в темноте!) разбитыми очками. Солдат положил ему руку на плечо и легонько сжал, давая этим ощущение спокойствия и поддержки. В колодцах его глаз, – через Вселенную, – едва-едва различимых в сумерках подвала, Андрюша увидел, а скорей почувствовал бешеную энергию боли и огромного, настоящего, ежедневно, ежеминутно заливающего окружающий мир тяжёлым и горьким поминальным киселём, человеческого горя и личной трагедии, непреодолимой трещиной перечеркнувшей жизнь. От этого ощущения в груди собрался мутный и плотный комок, потянуло живот и опят