– А он там не прописан! – бойко ответила Зинаида.
– Для того чтобы с бабой спать прописки не требуется, – осклабился Николай.
Зинка почему-то обиделась, но дулась недолго, потому что надо было доводить дело до конца.
– Тогда к Тоньке, – подумав, решила Зинаида. – У них тоже трехкомнатная.
– Ага, а две девки не в счет? А Верка, племянница Федора, не в счет?.. Между прочим, Валька беременная ходит.
– Да ты что? – засмеялась Зинаида. – В самом деле?
– Ну-у? Тонька мне вчера сама сказала. – И уж, говорит, сделать ничего нельзя.
– Во, девки пошли! Соплячка ж еще совсем.
– На это ума не надо, – буркнул Николай. – Семнадцать лет по нонешним временам – самый для этого подходящий возраст!
– Сиди, губошлеп, – ткнула мужа в бок Зинаида и поинтересовалась:
– Сказала хоть от кого?
– А чего говорить-то? С кем ходила от того и брюхо.
– Это курсант, милиционер-то этот?
– А то кто же?
– Не отказывается хоть?
– Попробовал бы отказаться, – Николай глухо, как в бочку, кашлянул.
– Уж родителям написали, о свадьбе сговариваются. |
Удовлетворив свое женское любопытство, Зинаида вернулась к старому разговору:
– Так что ж с маткой-то? – спросила она.
– Уж тогда давай к Катьке, – решил Николай. – Катька младшая. Мать ее любит больше всех.
Зинка успокоилась и быстро уснула. Она свернулась как кошка, калачиком, уткнув голову в плечо мужа и обняв его рукой. И в еще некрепком сне сладко причмокивала губами, пухло выпячивая их и невнятно что-то договаривая уже во сне…
Старую Василину донимали ноги и мучала бессонница. Ноги грызла ревматическая боль. Невестка и дочки называли это отложением солей, а врачиха называла по мудреному, но как не называй, ноги болели, и никакие растирки не в силах были помочь. «Отрезать, да собакам бросить», – шутила Василина, когда ее спрашивали про ноги, сочувствуя.
Она лежала с открытыми глазами и терпеливо ждала, пока сон возьмет ее, но сон не брал и, как всегда, перебирала Василина по кусочкам свою жизнь, не сетуя на судьбу, с покорностью принимая все, что судьба ей назначила, и выжимая из этого те крохи счастья, которые на ее долю выпали. И получалось так, что эта скудная доля хорошего заслоняла все плохое, которого было в ее жизни значительно больше.
Прошлое мешалось с настоящим.
Вдруг всплыло заросшее лицо батьки Кондрата Сидоровича, угрюмого и свирепого в трезвости, развеселого и щедрого до последней рубахи в пьяном виде, мужика.
Батька вывалился из кабака и пьяно заорал:
– Эй, залетные!
И залетные, ватага деревенских ребятишек, приученных уже дурной Кондратовой причудой, «подавала» с гиком небольшие сани, в которые сами и впрягались, и шумно везла дядьку Кондрата на потеху деревне, возвещая:
– Галеевский царь