Дядя Торм и мой отец, казалось, не имели больше ничего общего. Они никогда не вели каких-либо серьезных разговоров, какие обычно ведут взрослые, образованные люди (и мать, и отец, и дядя имели хорошее образование, а вот насчет тети Алви у меня большие сомнения). Новости всегда были устаревшими – банальные семейные события, которые, едва произойдя, тут же теряли свою значимость. Все, о чем говорили эти четверо, касалось семьи и было донельзя банальным: какая-то тетка или кузина переехала или поменяла работу, племянник женился, а двоюродный дед помер. Порой из рук в руки ходили фотографии: вот новый дом кузины Джейн, а это мы, когда ходили в поход в горы, а тут Кисси, дочь вашей золовки, она недавно снова родила. Других тем для разговора они придумать не могли.
Создавалось впечатление, что у них начисто отсутствовало воображение, что они не видели дальше своего носа и даже не допускали, что в жизни существует что-то, кроме их собственного крошечного мирка. Неужели это было так? В то время меня сильно волновали подобные вопросы. После зрелых размышлений мысли мои свелись к тому, что они намеренно опускали себя до столь заурядного интеллектуального уровня, чтобы быть наравне с тетей Алви. Чтобы она думала, что ее образ жизни всеми приемлем, а болезнь не так уж и значима.
Тогда мне казалось, что так оно и есть.
А что же насчет их общего прошлого? Неужели они не могли предаться воспоминаниям? Единственным свидетельством из забытого прошлого была фотография, снятая еще до моего рождения, та, что стояла в гостиной нашего дома. И она не переставала вызывать мой неподдельный интерес. Где и когда был сделан снимок? Кто фотографировал? Был ли этот день таким же счастливым, как казалось по фото, или что-то его потом омрачило? Почему никто из них никогда не заговаривает о тех временах?
Наверняка изменения, произошедшие с ними после того, как был сделан снимок, напрямую связаны с болезнью тети Алви, поглотившей все – и прошлое, и настоящее. Она не могла думать ни о чем, кроме своей боли, всевозможных неудобствах, вызванных недомоганием, лечении, мало что понимающем докторе, таблетках с многочисленными побочными эффектами, отсутствии хорошей больницы и профессиональных сиделок.
Каждый наш визит тетя Алви чувствовала себя немного хуже. Сначала у нее отнялись ноги, появилось недержание, перестала усваиваться твердая пища. Впрочем, ухудшения в ее состоянии происходили медленно. Обычно мы узнавали о них из писем, приходивших между поездками, так что при встрече нас уже не пугали ее исхудавшие руки, выпавшие зубы или осунувшееся лицо. Присущее детям богатое воображение рисовало мне куда более страшные картины, и порой поездки приносили даже что-то вроде разочарования. После стольких часов, проведенных в жутком страхе перед встречей с тетей, меня ждал сюрприз: она выглядела далеко не так плохо! Потом, уже дома, нас опять догоняли плохие