Следующими, всегда вместе, являлись Джек и Мари. Джек был броваст, бородат и шумен, как Дед Мороз, виртуозно владел абсолютно всеми духовыми и дружил с хозяином с юности. Мари казалось овцой, но явно была в паре главной.
Потом бесшумной тенью проскальзывала Нуо (хорошая скрипачка, но такая странная!), и вежливо здоровался ударник Хуан, интеллигентный мальчик в очках.
И наконец вплывала, распространяя духи и улыбки, вокалистка Айрин. Лет шесть назад она потеряла мужа, но упорно ездила на «гастроли», люто ненавидимые хозяином из-за сбоев в расписании. Если бы она потеряла Мишу, думала Лиля, она бы уже никуда не ездила, а легла бы и тихо умерла. Но Айрин ездила, а потом носила Лиле записи, сделанные в каких-то гулких синагогах. Лиля с удовольствием рассказала бы ей о конкурсе Падеревского и Уигморском Холле, но Миша запретил хвастаться.
Жлоб-хозяин, с неправдоподобным именем Питер Петрофф, был старым евреем с корнями то ли в Богуславе то ли в Бориславе, в подтяжках и пахнущих рыбой брюках по щиколотку. В целях экономии он сам убирал помещение, вследствие чего унитаз всегда был в ржавых потеках, а инструменты пыльными. Он, впрочем, в свое время взял Лилю на работу без опыта и вот уже много лет позволял ей самой подбирать себе класс, за что она была ему благодарна. Своих учеников она называла китайчатами, хотя среди них были также японцы, вьетнамцы, корейцы, индийцы и даже чистокровные американцы, просто все они предпочитали классику и занимались как следует. Всех же остальных, желающих играть диснеевские песенки, Питер сплавлял Мари.
Дома она о работе не говорила: Миша страдал, что за шестнадцать лет в Майями выпустил только одного солиста, в то время, как в Саратове выпускал по солисту каждый год. Сизифов труд, отмахивался он, раньше, когда она еще пыталась расспрашивать. Базы нет, а без базы…
Однажды она не выдержала и задала ему второй в их совместной жизни провокационный вопрос: не жалеет ли он, что уехал. Нет, коротко ответил он, и она предпочла удовлетвориться этим ответом – но иногда задумывалась.
На четвертом курсе Лилин педагог, молодой и обаятельный Алексей Васильевич Кот, дал ей четвертую сонату Скрябина, а сам взял и переехал в Астрахань. Не мог дождаться конца семестра, стонали осиротевшие студенты, но Лиля стонать не стала, а доверчиво понесла наполовину выученную сонату к новому педагогу, Ирине Константиновне Конкиной, томной красавице, о которой в курилке говорили, что она спит с завкафедрой, Грозным Гудвином. Ирина Константиновна слушала Лилину игру, опершись локтем на стол и прикрывая глаза узкой аристократической ладонью. Прослушав страницы три, она оторвала ладонь от глаз и слабо помахала ею в воздухе. Лиля остановилась. «Скря-ябина, – сказала Ирина Константиновна, – надо было играть с де-етства, с прелю-юдий. Теперь уже по-оздно».
Возможно, на следующем уроке она все-таки дала бы какие-то рекомендации, но Лиля больше к ней не ходила. Учила, как умела и с ужасом ждала экзамена.
Но видимо, Бог – или по крайней мере, Грозный Гудвин – все видит, потому что он вызвал ее к себе и ворчливо сообщил, что она переведена к новому педагогу, Михаилу Андреевичу Блунштейну.
Блунштейн, неулыбчивый тип лет сорока, с треугольным лицом, в мятых штанах и какой-то бабьей кофте, Лиле не понравился. Слушал он, сцепив руки на животе и далеко вытянув тощие ноги в сомнительной чистоты носках и кедах. Она чувствовала себя не в своей тарелке, ляпала мимо клавиш и мечтала, чтоб он ее остановил – но он не останавливал. Дослушав до конца, он долго сидел молча, потирая пальцами лоб. Потом вздохнул и сказал:
– Ира быва права. Вы действительно не понимаете Скрябина.
Он забрал у нее ноты, сел за второй рояль и заиграл.
Лиля, конечно, много раз слышала эту сонату, и в концертах, и в записи – но здесь, на расстоянии вытянутой руки это было совершенно другое дело. Здесь – нагромождение диезов и пауз, сквозь которые она продиралась, проклиная Скрябина с его синестезией, и Кота, и свои крошечные ручки вдруг превратились в Анькин порывистый шепот: «Лилька, он такой… такой!»
«Да какой такой?» – нетерпеливо тормошила Лиля, но Анька только прижимала к груди кулачки, и глаза ее ликовали, точно так, как вырвавшаяся наконец на свободу тема, парящая над восторженными аккордами. Теперь Лиля поняла: он – такой.
Не то чтобы она его соблазнила. Но сорокадвухлетний мужик не может устоять перед влюбленной в него двадцатитрехлетней девчонкой –