Они подъехали поближе, и, конечно же, появление черного «Мерседеса» рядом с процессией не могло не обратить на себя внимание. На них оборачивались, но за тонированными стеклами все равно никто ничего бы не увидел.
– Стоит тебе сейчас выйти, как у тебя начнутся сложности, я просто предупреждаю.
– Вы хотите сказать, что меня попробуют убить, чтобы уничтожить последнего представителя семьи Лерманов?
– Ты еврейка?
– Я – интернатка. Это моя настоящая национальность. Вы можете мне не поверить, но и Макс тоже из детдома. Просто он был очень красивым мальчиком, и его взяла на воспитание одна еврейская семья из Львова.
– Как ты думаешь, кто-нибудь сообщил родителям о его смерти?
– Не думаю. У них нет адреса. К тому же Марк и Давид неспособны на такие подвиги. Они слишком занятые люди, чтобы заниматься подобными мелочами. Я ненавижу их.
– И как давно?
– Что?
– Как давно ты их ненавидишь? Ведь еще совсем недавно ты была с ними дружна…
– А я отвечу. Причем довольно конкретно. С 15 июля.
– Понятно.
Гробы поднесли к могиле, Марк, высокий полноватый мужчина, принялся что-то говорить.
– Я ничего не слышу, – простонала Зу-Зу. – А ведь он говорит о том, какими мы были хорошими. Какая же мерзость – притащиться на собственные похороны! Поедем отсюда.
Но в последний момент она вдруг больно ухватила Григория Александровича за все ту же руку, которую недавно щипала, и, почти прижав лицо к прозрачному тонированному стеклу, устремила взгляд покрасневших от слез глаз в пространство.
– Что ты там увидела?
– Тсс… – Она махнула рукой, что означало: не мешайте мне, и сощурила глаза, пытаясь, очевидно, разглядеть кого-то в толпе. – Мне кажется, что я схожу с ума. Вы не поверите, но я только что видела Макса. Правда, он был постаревший лет на десять. Теперь, наверно, он будет мне мерещиться всюду. Бедный Макс… А ведь мы с ним решили сбежать с этого чертова дня рождения, чтобы просто побыть вдвоем…
Она отняла лицо от стекла, и Григорий Александрович увидел, что глаза ее полны слез.
– Ты бы поплакала по-настоящему. Иди ко мне… – Он обнял ее, прижал к себе, и ему стало легче, когда он почувствовал, как рыдания, которые она сдерживала с самого раннего утра, как только поднялась и начала готовиться к похоронам, прорвались наружу. Плечи Беллы вздрагивали, тело сотрясалось, а из горла ее вырывались глухие надсадные стоны со всхлипами. Она должна была давно дать волю своим чувствам.
Он гладил ее по голове и целовал в теплые, душистые волосы:
– Плачь, плачь…
И вдруг она резко подняла голову:
– А где же музыка? Почему никто не позаботился об оркестре? Неужели денег не нашлось? Мерзавцы! Ведь Макс так много для них сделал! Негодяи…
Она рвалась наружу, а он ее не пускал. Успокаивал как мог.
Более того, ему пришлось завести машину, чтобы отъехать немного подальше,