– Я тебя, как облупленного знаю, Сережа. Выучила за все эти годы, что была рядом. Ты-то меня не обманешь. Не ерепенься, и не притворяйся. Если какая и пойдет за тобой, то ненадолго. Из-за каких-то своих меркантильных интересов, о которых ты, может быть, не догадаешься никогда. Ты не знаешь еще женщин, какие стервы бывают.
– А ты значит без интереса со мной?
– Конечно же, глупенький. Что мне взять с тебя, подумай? Мне ничего не нужно от тебя, кроме тебя самого. Я тебе рассказывала, что у меня были кавалеры при деньгах, и очень богатые были, но разве они могут состязаться с тобой. У них нет доли того, что есть в тебе.
– Что же?
– Что женщина не сумеет высказать, но обязательно разглядит.
4
Следующий раз она приехала на Рождество. В его халупу холостяка с нагрузкой в виде старой, дряхлой женщины, которую гнать он не мог – мать еще до своей смерти все-таки успела прописать ту в их квартиру. Да и не хотел, что-то родственное сохранилось в его сердце от тех былых (поросших быльем) лет, когда он приезжал к ней в гости в Облаково, где высокое небо висело над буйным леском через проезжую дорогу.
И такого высоченного неба он нигде не видел, ни тогда, ни теперь. Никогда, разве что в море, но там небо не знало ни конца, ни края, а тут оно было, как крыша над головой в каком-нибудь костеле или иноземном дворце с высокими сводами, откуда порой совсем неожиданно, как будто в этом месте прохудилось, сочилась крупными каплями капель в любое время года.
Он запомнил его: в то время сфотографировал, а затем кликнул на кнопке «Сохранить как» и отправил в хранилище.
Конечно же, он терпел эту старую женщину не из-за этого чудного неба, не из-за ностальгических воспоминаний, обуревающих его в ставшие частыми минуты и часы раздумий (от приближающейся старости, наверное). И уж, естественно, не из-за метеорологического феномена, всегда застававшего его врасплох, едва он в этой глуши высовывал нос на улицу.
Подумаешь, эка невидаль. Странности погоды, превратности судьбы. Сколько их он уже вынес, вытерпел. Он научился не замечать неудобства, окружавшие его, как Сталинградский котел. Пренебрегать ими. Тем более всё, всегда заканчивалось благополучно. Победой и торжеством. Правды над ложью. Добром над злом. Или, как он в первый раз (без всякого – ни доброго, ни злого умысла) написал в своем юношеском дневнике, применив случайную контаминацию: «Правды над злом», опуская ненужную последовательность тускнеющих от избытка слов, ограничивая их контингент до сверх предела.
И он верил («Дурак», говорил он сам себе) в эти непреложные истины, поведанные и заложенные в него странными чудаками – любителями сказок на ночь – с малолетства, впитав их, кажется, с молоком матери. Не растеряв, несмотря на изрядное количество прожитых лет. Ему удалось уберечь наивность и мечтательность подростка, совместив, как-то увязав их с трезвым взглядом на действительность, упорно не замечая катастрофической безысходности, предлагавшейся ему в качестве даже не десерта, а первого и единственного блюда для