Возле основания цефалоцереуса Арцыбашев обнаружил твердую пластинку толщиной не больше двух сантиметров.
«Купите уже новый кактус и забудьте об этом!»
Арцыбашев очистил твердую ткань и тщательно промыл под водой.
«Матвеев, выдай человеку пакет с песком! Ты же видишь, он не успокоится».
Арцыбашев присыпал один срез истолченным углем. Положил на стерильную марлю. Ошметок кактуса выглядел абсолютно нежизнеспособным. Просто зеленый кружок размером с подушечку его пальца.
«Проветриваемое помещение, без сквозняков, комнатная температура… – четыре раза повторил про себя Арцыбашев. – Не забыть припудрить корнеобразователем».
Он очень осторожно высыпал в миску порошок, который вручил ему Блейзе, и принялся за работу.
Час спустя Арцыбашев бессильно опустился на стул и отодвинул уже ненужный уголь. Во рту пересохло. Перед глазами мельтешили мошки, время от времени слипаясь в сплошную серую пелену.
– Теперь можно, – сказал Арцыбашев язве и скрутился в узел от жгучей боли.
* * *
Весна выдалась ранняя и сухая. Снег не таял, а сползал, как съежившаяся змеиная шкура. Трава перла из-под него дурниной, словно боясь не успеть прожить лето.
Алексей Николаевич возвращался домой с очередного собеседования. На скамейке у подъезда горбились две старухи. Одну из них Арцыбашев изредка встречал в компании толстой девочки с диатезными щеками, очевидно, внучки. Вторая, вся в складках кожи, как престарелая игуана, по слухам, держала у себя дома дюжину подобранных кошек. За ней всегда тянулся шлейф аромата кошачьей мочи.
Обе сухо кивнули Арцыбашеву.
«Мой портрет лет через двадцать, – думал он, идя мимо игуаны. – Если доживу».
За прошедшее время Алексей Николаевич не то чтобы привык, что больше ему не с кем разговаривать – привыкнуть к этому было невозможно. Но он смирился. «Запасной путь, главный… – отстранено думал Алексей Николаевич. – Никакой я не поезд. Может, я – рельсы. Или трава, пробивающаяся между ними».
Он вспомнил, как в детстве жил от лета до лета. Все, что в промежутке, нужно было просто перетерпеть.
«Скорее бы май».
С того дня, как Арцыбашев вышел из больницы, он не прикасался к ошметку, оставшемуся от кактуса. Тот так и лежал на шкафу в блюдце, полном сухого чистого песка. Блейзе предупредил: если через месяц не будет никаких изменений, значит, ничего не получилось.
Вышло, как предсказывал профессор. Но выкинуть останки у Арцыбашева не поднималась рука.
Он привычно поставил вариться суп. Пока под крышкой тихо булькали овощи, взял влажную тряпку и прошелся по запылившимся поверхностям.
Стол. Телевизор. Комод.
На комоде стоял портрет покойной матери в рамке и блюдечко хохломской росписи, которым Арцыбашев прижимал квитанции. Протирая под ним, Алексей Николаевич вдруг вспомнил Ираиду. Рука его дернулась – и блюдце полетело на пол.
Дзынь!
Он сокрушенно уставился на осколки. Как ни крути, это была память