И он замолчал. Молчала и Элла. Она сидела на стуле, опустив голову, и по ее щекам текли слезы.
– Что же нам делать, Валерочка? – еле слышно проговорила она. – Что же нам делать?
Он тяжело вздохнул, прошелся по комнате, постоял у окна и, не поворачиваясь к жене, твердо сказал:
– Что-то решать, Элка. Надо что-то решать.
Он снова замолчал, потом подошел к ней, подвинул стул и сел ровно напротив.
– Милая моя! Она ведь… погубит! Все погубит, что есть. Сначала выживет меня. Потом доконает тебя – выпьет все соки, выжмет как тряпку.
Элла мотнула головой.
– Это все слова, Валерочка. Я… не могу… куда-то ее деть. Понимаешь? Сдать ее в пансионат? В хоспис? Куда? Уйти и оставить ее? Ее и дядьку? Она ведь… не сможет себя обслужить!
– Ты в этом уверена? – усмехнулся он. – У нее сейчас стойкая ремиссия. Так говорят врачи. На год она отпущена на волю. Пусть привыкает. Пусть привыкает жить одна и ухаживать за собой. Хотя бы за собой, Элла!
– И что дальше? – тихо, одними губами спросила она.
– Дальше? Да как ты захочешь. Переедешь ко мне. Будем по-прежнему ходить за Ильей. Или – так, наверное, будет проще, – заберем его к себе. Его квартиру можно сдавать. Плюс аренда квартиры сестрицы. И этого вполне хватит на сиделку для мадам. Самую лучшую, надо сказать. Или даже вот так – она едет обратно. В Финляндию. И уходит там в… в этот самый пансионат. Для больных стариков. У нее есть гражданство, а это значит, что право на это она имеет. А уж там социальные службы – не нашим чета!
– Я… подумаю, – ответила Элла, – до завтра, ладно?
Он кивнул, развел руками и сказал:
– Разумеется! Даже невесте дают пару дней. А ты, Элка, жена!
У двери он обернулся.
– Я поеду к себе, Эл. Не возражаешь? А завтра – звони!
Она так бы и сидела до вечера. Словно в забытьи, в полусне.
Очнулась от окрика Эммы – как всегда, резкого и требовательного.
Тут же вскочила, побежала к ней в комнату, засуетилась, заохала, закудахтала, словно наседка:
– Поесть? Попить? Погулять? Памперс? Включить телевизор?
Эмма капризничала, ругала сестру за неловкость. Потом