Глупцы! Они не чуяли опасности, потому что были опьянены своей удачей. Даже для Данилы, опытного женьшенщика, это оказался особенный день. Невероятный! Панцуй[1] словно бы сам шел к ним в руки, и один довольно крупный корень нашел Саша, что считалось просто чудом: ведь он первый раз вышел на промысел.
– Дуин даи най, дюэр нучи пиктэ, – то и дело бормотал Данила и повторял по-русски, как бы утверждая факт: – Четыре большой человек, два маленький ребенок. Ребенок ждет, когда вырастет, большой человек в сумке лежит.
Ну да, еще не подросшие корешки опытные сборщики не брали – пользы от них еще мало, пускай подрастут! – но это место помечали, чтобы вернуться на другой год. Так и Данила отметил два заветных места.
Саша давно уже не спрашивал, почему Данила говорит о панцуе как о человеке. В самом деле, зрелый корень очень похож на человеческую фигурку. Слово «женьшень» так и переводят с китайского: человек-корень.
Вот они шли да шли себе под радостный речитатив Данилы: «Илан даи най, дюэр нучи пиктэ», – когда невдалеке послышался мягкое и в то же время пронзительное:
– Йя-яаа-у-у! Йя-яаа-у-у!
Данила и Саша переглянулись.
– Орон! – выдохнул Данила. – Изюбрь! Панты!
Оба мигом забыли о том, что ради пантов, то есть рогов, изюбря бьют только до июля (потом панты сохнут, теряют свои целебные свойства и идут за бесценок, как поделочный материал), а сейчас подходит к концу август. Они забыли о том, что вчера уже подстрелили двух кабанов, мясо которых лежит в балагане, и его еще надо дотащить до села. То есть мясо изюбря им тоже было ни к чему. Но этот рев возбуждал необычайно, он вскружил им головы! Саша отдернул накомарник; оба охотника сорвали с плеч ружья.
Рыжая шкура на миг мелькнула в зарослях аралии, и Данила выстрелил. Почти сразу выпалил и Саша. Оба промахнулись: через мгновение рыжая шкура появилась гораздо правее, и они ударили из вторых стволов, даже не задумавшись о том, что громоздкий изюбрь никак не мог бесшумно переместиться на такое расстояние.
А между тем это был не изюбрь. Это оказался тигр – великий мастер вкрадчиво цедить рев изюбря, подманивая зверя… или человека. Тигр заморочил головы неопытным охотникам и подкрался к ним незаметно, на мягких лапах!
Судя по неподвижности Данилы, он тоже был ошарашен внезапным появлением амбани[2]. Саша понимал: ни он, ни Данила просто не успеют перезарядить ружья – тигр прыгнет раньше!
И тигр прыгнул – нет, грянул, как гром, с высоты, с камня, на котором таился. На фоне сочной таежной августовской зелени, еще не расцвеченной осенним буйством красок, возникло вдруг ярко-рыжее, сильное, стремительное тело.
Саша смотрел на зверя, летящего на него, и секунда растягивалась в бесконечность…
Это был здоровенный самец. Его широко расставленные передние лапы, казалось, готовы заключить человека в объятия, в разинувшейся во всю ширину пасти белели клыки, уши воинственно прижались к затылку, а глаза сияли жгучим расправленным золотом.
Саша выронил бесполезное ружье и, словно пытаясь сдержать прыжок огромного зверя, в отчаянии выставил руки вперед. Все в нем воззвало, вскричало, взрыдало, взмолилось о помощи, но кого звал, кого молил, он и сам не мог бы сказать. Только мелькнуло в памяти самое любимое лицо на свете – лицо Жени, искаженное горем, и Саша остро ощутил, что его неминуемая гибель и в самом деле станет страшным горем для нее! Что бы ни разлучило их – они остались братом и сестрой. Человеческая злоба пыталась их разлучить – но не смогла. Неужели разлучит смерть? Теперь уж навеки? Нет!
И огонь жизни, страсть к жизни, невозможность лишиться жизни вспыхнули в Саше так яростно, что он ощутил болезненный жар в кончиках пальцев, напряженно вытянутых к тигру: их как бы прошило искрами, и почудилось, что воздух, отделяющий его от зверя, расплавился, заструился, вскипел.
И случилось невероятное.
Какая-то сила словно бы остановила стремительный полет тигра – остановила на краткий миг, однако это был осязаемый, осознаваемый миг, когда Сашу самого обдало жаром изумления, ибо повисшего в воздухе тигра ему еще не приходилось видеть, и он даже не мог себе представить такого, не хватало никакого воображения! Этого мига, впрочем, хватило, чтобы отшатнуться в сторону, вломившись в колючие заросли элеутерококка, а тигр, продолжая свой прерванный прыжок, упал на тропу в каком-то метре от него.
Внезапно рядом грянул выстрел.
Раздался вой, исполненный лютой боли; тигр снова взвился в прыжке, однако сейчас его взметнула не жажда наживы, а боль – и ненависть к человеку, который выпалил в него из зарослей.
Саша успел увидеть торчащий из сплетения лиан лимонника, унизанного алыми ягодами, ружейный ствол, высунувшуюся голову в апоне – нанайской шапке, – но в следующее мгновение тигр рухнул туда всей массой.
Раздался грохот камнепада, и Саша понял,