вцепившись рогами в туман,
ловили прохожих случайных
в звенящий железный капкан.
Слепые ночные листочки
на ветках склонялись пониже,
смотрели, как мы – многоточки —
смеялись легко и бесстыже,
запрыгивая в трамваи,
которые снились мне
за девять недель до мая,
пустые ночные трамваи, —
как реквием по весне.
I. Рассказать навсегда
«Когда мы умрём и кто-то из нас…»
Когда мы умрём и кто-то из нас
окажется классиком этого века,
где же поместят табличку:
«Здесь жил великий писатель»
или «Здесь работал великий поэт»?
В сером спальном районе
на потрескавшейся стене
бетонной блочной многоэтажки
на седьмом или даже
семнадцатом этаже.
Музей придётся загнать
в однокомнатную квартирку,
входная дверь которой
упирается в дверь соседей.
Никакого резного стола
из красного дерева,
или изысканного бюро,
или массивного старого кресла —
ИКЕА да советский торшер,
вот и вся недолга.
А вместо печатной машинки,
вместо кипы черновиков
знаменитым почерком —
потрёпанный ноутбук
давно устаревшей модели:
он помнит усталых рук тепло,
усталых пальцев движение
того, кто, вернувшись в девять
с офисного безликого полигона,
ощутил вдруг
нечто вроде отчаяния,
отчётливо понял —
необходимо что-то ещё:
нужны прочные и живые, как дерево,
слова, чтобы выжить в мире
однотипных многоэтажек,
недолговечной мебели,
ноутбуков, устаревающих
каждый год,
необходимо что-то,
к чему можно привязаться надолго,
о чём можно рассказать навсегда.
«хочу правды так сильно…»
хочу правды так сильно
как хочется иногда в холода
до зубной боли до озноба
чёрного шоколада
тоскую по откровенности кожей
как зимой по тёплому ветру
обнимающему голые плечи
тоскую до страшной усталости
неподъёмной опутывающей
по рукам и ногам
пытаюсь выйти на разговор
а в разговоре нащупать течение
холодный бьющий из-под земли
источник честности
говорят ледяная вода подземных ключей
так опасна коварна и беспощадна
что можно утонуть
но лучше утонуть захлебнуться правдой
чем и дальше барахтаться
в этой тёплой