Я открыла глаза и увидела, как его глаза вылезают из орбит. Наверное, до него дошло, что он наделал.
Он намочил полотенце в холодной воде и вытирал с меня кровь, с моих щек и губ, с рук, ног и груди. Когда он схватил трость еще раз, я распухшими губами прошептала: нет! А он выставил колено вперед и сломал трость об колено. Я услышала треск и опять закрыла глаза. Все поплыло и уплыло далеко, во тьму.
А потом пришла Маринетта, и отец смущенно говорил ей в коридоре, я слышала: ты знаешь, девочка заболела, она вышла гулять во двор без спросу, и ее покусала собака, ты с ней поосторожней. Маринетта влетела в комнату, бросилась ко мне. Опустила сумки с провизией на пол. Из сумок торчали стрелы зеленого лука и пучки сельдерея. Маринетта ощупала меня, заставила показать язык, потрогала синяки у меня на лице.
– Святая мадонна, да ее кто-то сильно побил! Уж не вы ли, синьор?
Маринетта обернулась к отцу. Перед ее носом мотался отцов кулак.
– Кому скажешь – берегись.
И моя нянька вскочила, вытирая ладони о юбку, и приседала, и кланялась, и бормотала: да что вы, синьор Николетти, да никогда, да вот вам честное слово, да клянусь святой Варварой, святым Иосифом и всеми на свете святыми, никому, никогда.
А по улице, мимо нашего дома, мимо нашего балкона под полосатой маркизой, шли люди, они громогласно разговаривали, пьяно смеялись и горланили песни, и я слышала, они поют: Муссолини наш вождь, Муссолини солнце наше, Муссолини, веди нас к победе, веди!
И моя Маринетта не знала такой песни.
[юноша гюнтер]
На фарфоровой тарелке с золотым ободком лежала жареная курица.
Она лежала так изысканно и беззащитно – ножки врастопырку, кожица коричневая чуть подгорела, не сильно, а слегка, в самый раз, – что Гюнтер сглотнул слюну, взмахнул вилкой, как дирижерской палочкой, и понял: этот обед опять праздничный, как все и всегда в его доме. Правда, этот праздник часто попахивал театром, ну да ладно, это уже мелочи; главное, все торжественно, это симфония, это неизвестный Моцарт, это с ног сшибающий Вагнер.
Нож в руке, острый нож. Разрезать воздух. Разрезать мясо. Разрезать тишину.
– Гюнтер, ты опять ведешь себя за столом неприлично!
– Да, я знаю, я уже взрослый мальчик и все такое. Мамочка, прости, больше не буду!
Он с наслаждением принялся за еду, косясь на родителей: они ели чинно-важно, отец – слегка отставив мизинец, то и дело поджимая тонкие аристократические губы, стараясь не чавкать, беззвучно и прилично пережевывать пищу, мать – двигая руками над столом бесшумно и быстро, обе руки – подобие крыльев, летают и не присядут отдохнуть, эти белые птицы боятся охотников. Мать красивая, и Гюнтер ею гордится. Правда, часто она злится, и тогда ее красота меркнет, тускнеет, и ее лицо становится похожим на нечищеную керосиновую лампу.
– Готфрид, тебе еще положить салата?
– Спасибо, душа моя. Мне бы лучше еще супчику. И скажи