Шарль Пеги. Максимилиан Александрович Волошин

лько прекрасно заключает она жизнь и личность поэта и дает всему творчеству его законченную ценность.

      Это смерть Шарля Пеги.

      Духовный вождь молодого поколения, – он остался им и на путях смерти, предшествуя всем тем, кому суждено было погибнуть в эту войну: он был одной из первых жертв этой войны и погиб в Марнской битве через четыре дня после прибытия на фронт.

      Парадоксальная судьба вырастила в республиканской, социалистической и свободомыслящей Франции поколение, проникнутое идеями традиционализма, поколение роялистов и католиков.

      Перед самой войной – в одиннадцатом, в двенадцатом годах – те. кто внимательно прислушивался к шорохам будущего, начали отмечать необычность тех настроений, которые переживало поколение, вступившее в жизнь.

      Франция, как бы бессознательно готовясь к удару, выплавила поколение, проникнутое до глубины волевыми импульсами и культом исторических устоев Франции, сочетавшее католичество с любовью к спорту, роялизм со вкусом и деловой практичностью. Оно было еще очень молодо – едва со школьной скамьи, когда наступила война, и теперь истреблено почти до последнего человека, как бы предназначенное только для того, чтобы принять на себя всю силу германского натиска и выдержать его.

      Шарль Пеги вместе с Жаммом и Клоделем был одним из вдохновителей этого поколения. Это не значит, что он был принят и понят им целиком.

      «Не знаю писателя более одинокого в своем веке, чем Шарль Пеги», – писал Геон за год до его смерти. Он прав, потому что ни Вилье де Лиль Адан, ни Барбе д'Оревильи не были столь одиноки в свое время, как Пеги в эти первые полтора десятилетия XX века.

      Историческая Франция заслонена для нас «Революцией», «Веком разума» и «Великим веком», и мы совсем забыли о «христианнейшей» Франции XIII века, в которой гнездятся глубочайшие корни ее бытия.

      В мирные годы пышного экономического расцвета прежней Республики, среди благополучной и сытой Франции, исступленная проповедь поэта, жившего мечтой о «смиренной и нищей» Франции, носившего в душе средневековый идеал, близкий тютчевскому «всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь небесный исходил, благословляя», была воплощенной наивностью.

      Смысл французской истории исчерпывался для него двумя «великими пастушками» – святой Женевьевой и святой Иоанной:

      «Ей, пасшей стада у Нантерра, дано было стеречь другое стадо, – огромную орду, в которой воин и агнец никогда не делили общей нищеты.

      И как она бодрствовала каждый вечер во дворе фермы или на берегу ручья, у ствола той же березы или той ивы, так будет она и теперь над этим каменным чудовищем.

      И когда придет вечер, заключающий день, она – ветхая и древняя пастушка, собрав Париж и его окружение, твердым шагом и легкой рукой поведет в последний раз, на последний выгон, самое большое из стад, одесную Отца».